Кровная родня

Дональд Олсон

Кровная родня

— Потеря времени, сэр. Она не придет.

— Вы так уверены, Питерс?

— Говорят, она выходила из дома всего лишь один раз после суда.

Тревисс запечатал конверт и протянул его молодому человеку.

— Она придет, Питерс, когда ознакомится с тем, что я здесь написал. Вручите это послание лично мисс Фрейл из рук в руки и дождитесь ответа.

Обожая вкус тайны, Тревисс не стал открывать своему молодому помощнику и другу точное содержание приглашения; когда Питерс вернулся, явно потрясенный результатом, чтобы объявить ему, что мисс Фрейл будет рада встретиться с ним за завтраком в будущий четверг, он так и не удовлетворил любопытства друга, бросив лишь свою привычную фразу: «Вы знаете мои методы, Питерс. Воплощайте их в жизнь». После чего, продолжая изображать своего любимого литературного идола, принялся раскуривать трубку с любимым табаком, а затем откинулся на спинку кресла и стал размышлять над некоторыми не самыми сенсационными, но наиболее загадочными аспектами дела миссис Тельмы Чивертон.

Для человека, чьим хобби была разгадка преступлений, с виду совершенно неразрешимых, Тревисс проявлял удивительное отвращение к функционированию тщательно смазанной судебной машины, если она занималась преступлениями. Если он и читал с нескрываемым интересом газетные отчеты о судебных заседаниях, даже поминутные рассказы об этих процессах, он до отвращения не любил присутствовать на них; бесконечные перекрестные допросы свидетелей невероятно раздражали его, как ему были и скучны бесчисленные возражения и аргументы, на его взгляд, совершенно бессмысленные, но которые так обожали адвокаты и прокуроры. А потому до того, как Питерс не съездил за ней в четверг, он никогда не видел Лиззи Фрейл. Когда она вылезла из машины, он не заметил в ее внешности ничего такого, чтобы напоминало ему о жалких фотографиях, опубликованных на первых страницах газет во время процесса.

Хотя она и выбрала для визита летнее платье, столь же тусклое, как и те, что были на ней в суде — быть может, оно и было тем же платьем, — она, похоже, решила внести какую-то нотку вызывающей эйфории, упоения победой и свободой, водрузив на голову воздушную розовую шляпку, украшенную белыми веточками.

Тревисс ждал ее в саду; когда она шла по центральной аллее в сопровождении Питерса, он увидел, как она вдруг замерла на полпути и радостно воскликнула:

— Какой божественный запах! Обожаю розы!

Тревисс двинулся ей навстречу, учтиво поздоровался, потом подвел ее к каменной скамье рядом с огромной клумбой левкоев и роз.

— Когда я была молода, ужасно молода, я не переставая писала груды отвратительных стихов, — разом выпалила она, поднимая лицо и подставляя его солнечным лучам. — К счастью, я помню лишь один из них. О лилиях, которые я люблю столь же глубоко. «Их аромат земной или небесный?» Мне казалось, что эта строка дышит счастьем… А, быть может, я попросту заимствовала ее у Кристины Россетти. Вы не находите, что это немного напоминает Кристину Россетти?

— «Когда я умру, о любовь моя, Не пой ты мне печальных песен». Это все, что я помню из Кристины Россетти, — признался Тревисс.

— Честно говоря, это все, что стоит запомнить.

Питерс исчез в глубинах дома, чтобы закончить подготовку к завтраку, пока Тревисс и Лиззи Фрейл болтали о том и о сем, без всякой спешки, как два незнакомых человека, встретившихся по счастливой случайности; постепенно, медленно, но неотвратимо он начал сожалеть о своем внезапном озарении — устроить ей ловушку, пригласив на завтрак. Он был близок к мысли, что проявит жестокий и неприятный эгоизм, вызвав у нее болезненные переживания, поскольку он обязательно дойдет до обвинений, если сможет их сформулировать. На мгновение ему захотелось оставить все, как есть, просто угостив ее завтраком, а потом вручить букет роз и с миром отпустить в ее мрачный бесформенный замок, где она жила до своего ареста и куда вернулась после того, как ее оправдали. Он решил избегать любого намека на скрытую причину своего приглашения, дав ей возможность самой вести нить разговора. Если она сделает вид, что поверила в его приглашение, сделанное только из джентльменства и безобидного любопытства, тем хуже — он поведет свою партию.

И все же не без некоторого облегчения он, после долгого обмена пустыми фразами, увидел, что она обратила к нему лицо и сказала:

— Вы передали мне ваше приглашение в столь странных и загадочных выражениях, мистер Тревисс, что я не смогла отказаться. Вы знаете, я впервые выбралась в свет.

— Должен признать, что питаю слабость к загадкам. Но признаю, что это не дает мне права подвергать испытаниям других.

Скрытое большими дымчатыми очками, лицо Лиззи Фрейл выражало лишь полную безмятежность. Тревисс считал, что ей было около пятидесяти, хотя она выглядела более молодой.

— «Прошу вас прочесть стих 15 из Главы IV Книги Бытия (она цитировала его послание) и прийти ко мне на завтрак семнадцатого числа». По меньшей мере, интригующая записка.

— Полагаю, вы ознакомились с указанным стихом?

— Конечно.

— И он для вас ничего не значит?

— Ничего, кроме явного значения. Миссис Поттс прочла его. Он ей также ничего не говорит.

— Думаю, это ваша гувернантка?

— И моя подруга. Она сказала, что я должна быть готова к получению подобных посланий; оправдание суда, увы, не делает меня менее виновной в глазах публики. Она посоветовала мне не обращать внимания на вашу записку.

— А почему вы обратили внимание?

— Я уже сказала. Я была заинтригована. И к тому же много слышала о вас.

— О моей репутации, вовсе не надуманной, любителя загадок?

— Криминальных загадок, таинственных убийств, — уточнила она со спокойной откровенностью. — И я ничем не рискую, посетив вас. Я знаю все, что надо знать о последствиях вынесенного вердикта и возможности подвергнуть его сомнению.

И тогда Тревисс согласился с неизбежностью — он должен был дойти до конца.

— Расскажите мне немного о миссис Чивертон.

— Так ли это необходимо? Вы сами знаете, что мнение бедной родственницы о своей благодетельнице может быть лишь заинтересованным.

— Из того, что открылось на процессе, она вовсе не выглядела вашей благодетельницей. Скажите откровенно, вы ее ненавидели?

— Далеко не сразу. Вначале она мне просто не нравилась. Я ощущала к ней антипатию, какое-то предубеждение по причине того, кем она была; ибо она была тщеславной, пустой, глупой и бессердечной. Таких людей нельзя ненавидеть; их просто презирают.

— Мистер Чивертон был таким же?

— О нет. Дядюшка Чарлз был просто равнодушен; он попросту меня не замечал, но только из-за того, что был занят своими делами и не имел времени заботиться о других. Дела поглощали его полностью. И он вовсе не придавал особого значения своему богатству. Его интересовал лишь процесс его добывания. К тому же он обладал зачаточным чувством семейной ответственности. Он принял меня под свою крышу, когда я была ребенком, не из-за привязанности ко мне, а из-за того, что я была членом семьи. Его жена была не столь нейтральна по отношению ко мне, далеко не так. Она могла быть исключительно жестокой и недоброжелательной. Да, на суде я могла бы рассказать о ней много дурного и неприятного, но мой адвокат разубедил меня. Он не хотел, чтобы у суда сложилось впечатление, что я питала смертельную ненависть к старой даме.

— А почему она испытывала антипатию к вам?

— Я не говорила об антипатии… Я сказала бы скорее злость и зависть. Как человеческое существо, она была совершенно глупа и абсолютно лишена способностей и знала это. Несмотря на свое богатство и свои привилегии, эта женщина не имела никакой ценности и была неспособна на какие-либо поступки. Если бы она, к несчастью, потеряла все деньги, то оказалась бы полностью обезоруженной. Со мной все иначе. Я заставила себя учиться, добывать знания, чтобы быть способной в крайнем случае прокормить себя. Мысль о том, что я не нуждалась в ней, была для нее невыносимой. После смерти дядюшки Чарлза я решила уйти. Она даже не захотела об этом слышать. Она умоляла меня остаться, проливая наигранные слезы в своем обычном стиле избалованного дитяти. Тогда у нее и случился первый сердечный приступ. Обо всем этом много говорилось на процессе. Вам не скучно заново выслушивать все это?