Слово арата

Десятка три хариусов я нанизал на прут и гордо понес добычу к костру.

— Ты смотри! — удивился Исламов. — И рыбалить умеет. Несмотря что образованный.

Седип-оол не стал превозносить мои успехи. Он коротко сказал:

— Хороший ястреб ловит, а плохой ест.

И потянул рыбу к себе.

— Мы уже попили чай. Вот твоя доля, — Шагдыр-Сюрюн протянул мне мешочек с продуктами, а сам обстругал палочку, выбрал хариуса покрупнее, нанизал его на вертел и присел у костра жарить. — Наши оюнцы поймают рыбу в Элегесте или Чагытае и вот так ее готовят.

— Что у вас в рыбе понимают! — шутливо махнул в его сторону рукой Седип-оол. — Вот как надо по-настоящему.

Он смочил лист бумаги, обернул рыбу и положил под горячую золу костра.

— Вот это еда! Так жарят чаданскую и манчурекскую рыбу у нас на Хемчике. Только не в бумагу — в листья заворачивают. А в Элегесте и ловить нечего, не то что есть!

Ребята говорили по-тувински, но Исламов понял, что за шутливый спор разгорелся между ними, и тоже ввязался в него:

— Вот я сейчас рыбку сготовлю, так язык проглотите!

Он подвесил над костром закопченный котелок и быстро очистил от чешуи несколько хариусов.

У Шагдыра «шашлык» из рыбы начал с одной стороны подгорать. Он быстро повернул к огню другую половину хариуса, сглатывая слюну в предвкушении аппетитной еды. Немного погодя снял с палочки рыбу, выложил ее на листья и пригласил отведать.

Все признали: вкусно!

Седип-оол извлек из-под золы свое кушанье, развернул бумагу:

— Прошу!

Попробовали. Действительно, вкуснее «шашлыка»!

— Печенная в горячей золе рыба ничего не теряет. А когда ее жаришь на палочке, из нее самое главное — сок, жир вытекают. Разве сравнишь ее с печеной?

Ямщик похвалил стряпню и того, и другого, продолжая колдовать над своим котелком. Он бросил в крутой кипяток луковку, какие-то длинные листики, еще что-то посыпал, накрошил картошки, посолил, а потом запустил туда рыбу. Дал немного покипеть, попробовал, обжигаясь, воду, добавил соли и снял котелок с огня.

— Кому как, конечно, а по мне уха — первая еда. И лекарство от всякой сырости…

Рыбу он вытащил из ухи.

— Берите ложки, сперва похлебаем.

Хоть мы и были уже сыты, но с котелком ухи расправились в два счета. Не оставили и хариусов. Попутно умяли полкаравая хлеба.

Я не мог не признать нашего ямщика победителем:

— Уха — настоящее дело! Не только вкусно, но и сытно.

— Эх! — вздохнул Исламов. Разве это уха? Вот бы к ней что-нибудь такое-этакое, чтобы горло смочить… Тут уж совсем был бы другой вкус!

Сытная еда разморила. Мы лениво лежали на траве. Ни о чем не хотелось думать. Крик козла эхом прокатился по вершинам гор.

— Какой голос! — пошутил Седип-оол. — Ну, кто пойдет за козлом?

Желающих не нашлось.

Я задремал. Где-то невдалеке прокричала сова: «Ху-ук, ху-ук». А мне нисколько не было страшно. Это раньше, давно-давно мама меня пугала: «Ху-ук, ху-ук! Вот не будешь спать, тебя сова съест!»

— Кричи, кричи, лупоглазая! — пробормотал я, засыпая. — Послушаю твою музыку…

Глава 6

Первый водитель

Мы все же не ошиблись в ямщике. За всю дорогу после Ермаковского не было случая, чтобы старик позабыл о главном — поскорее доставить нас домой. А на пути было немало деревень, где у него водились друзья-знакомые, и мог бы наш Иван Владимирович не раз еще «попить чайку» на больших привалах… Оказался Исламов заботливым человеком, веселым собеседником. И дорогу знал он, можно сказать, наизусть. Уж если скажет, где передохнуть, так лучше места ищи не найдешь — и вода рядом, и кони попасутся вволю, и наглядеться есть на что.

Вот и Буйба позади.

— Ну, теперь мигом долетим: считайте, до Усинской поймы — день, до Турана — день, а там и до Кызыла менее суток. Всего три раза переночевать, и докатим! — Ямщик чмокнул губами, дернул вожжи: — Нно-о! Нн-аа!

— Хорошо едем! — тряслись мы в телеге. — Удалой же вы человек, Иван Владимирович. И правите хитро. Как ни торопимся, а быстрей, чем вы сказали, действительно не доехать — шесть-семь дней. Не меньше!

Мы похвалили старика не без задней мысли: быстрее ехать будет, в добром настроении будет, нас рассказами развлечет.

Расчет подтвердился.

— И то! Я же сказывал: по такой дороге только до Усинска ехать — десять раз ночевать. А мы с вами, ребята, за семь суток до Кызыла доскачем!.. Не хвалюсь, а к дальней дороге я привычный. И кони дюжат — редкие у меня кони! — Словно для того, чтобы убедить нас в резвости лошадей, ямщик громко, как пастушьим бичом, хлопнул вожжами, переводя коней на лихую рысь: — Нн-о! Нн-аа!..

Последняя остановка была на Каскальском перевале между Бегредой и Даш-Сугом. Отсюда наша гремучая телега покатилась вниз по Даш-Хему.

— Осталась нам, парни, одна пробежка — тридцать пять верст, — улыбнулся старик. — Вечерком будем в Кызыле. Одолели мы с вами много перевалов, а этот — последний. Давайте попрощаемся с ним, ребята!

Я невольно сравнивал места, которые мы проезжали, с родными долинами Мергена и Каа-Хема.

— У нас на Каа-Хеме ягод, пожалуй, не меньше. И земля хлебородная. Разве только яблоки не растут… Да если посадить, и яблоки вырастут!

Седип-оол не выносил, когда хоть что-нибудь хорошее говорили не о его Чадане. И тут, конечно, не выдержал.

— Что ты все Каа-Хем да Каа-Хем! Дался тебе твой Каа-Хем! Ему наш Хемчик ни в чем не уступит. Уж наша ли земля не добрая, не богатая? Про нее самые лучшие песни поют! Не хвались понапрасну!

Я знал, что Седип совсем безголосый, но, раз спор начался, решил не упускать и этот козырь:

— Какие же это песни поют в вашем Хемчике и Чадане? Если бы хоть одна была, неужели бы ты не спел?

Шагдыр подмигнул мне:

— Что-то и я не слышал песен, прославляющих те места. А вот о моем Элегесте и Межегее народ любого хошуна песни поет. Взять, к примеру, такую: «В Элегесте, в Межегее…»

— Тебе только и знать! — непритворно рассердился Седип. — Ты же у нас не был на Хемчике. Ведь не был?

Он сел на поклажу, нахохлился и вдруг неистово заорал:

О, свежий чайлаг мой в верховьях Шеми,

Где тучнеют отары коз и овец!

О, мирный чайлаг мой в верховьях Ажика,

Где тучнеют конские табуны!..

Голос у него был отчаянный, но Седип гордо восседал не вещах, как орел на скале. С видом человека, утомленного нелегкой победой, он прошептал:

— Вот вам и нет хорошей песни…

— Да-а-а! — дружно ответили мы. — Молодчина, Седип!

Так, хвалясь друг перед другом, распевая песни, прославляющие родные места, мы незаметно въехали в долину Сесерлига. Дорога вилась среди светло-зеленых, желтых и буреющих полосок проса, ячменя и овса, над которыми торчали высокие стебли подсолнухов. К самой дороге подходили кусты картофеля, ползли вороха перепутавшихся гороховых стеблей. На южных склонах, на солнцепеке доспевали полосатые арбузы.

Кое-где на лугах вздымались лохматые копны, но большей частью трава лежала еще в рядках — свежая, только что скошенная.

А вот показались и косари — арат с араткой косили свою делянку. Мы проехали мимо их стана. Шалаш был покрыт пахучим горным сеном. Вокруг него разбросана утварь — наковаленка, молоток, чайный котел с помятыми боками, вилы со сломанными зубьями, деревянные грабли, волокуша для перевозки сена… Рядом бродил захудалый конь.

Только на двух-трех станах за всю дорогу мы видели сенокосилки и конные грабли. Бедность… Передо мной как живые вставали картины моей батрацкой юности на Мергене и Терзиге.

В низовьях Сесерлига решили передохнуть. Придержали коней возле стана. Хозяин сидел у шалаша и курил трубку из таволожника с трещинкой на чубуке. В поношенных идиках и залатанных на коленях брюках из далембы, в давно потерявшей цвет рубахе, он сосредоточенно пускал из носа клубы дыма. Один глаз у него вытек. С темени свисала длинная косица, похожая на крученую ременную веревку. Жена его кипятила чай. Волосы у нее неизвестно когда расчесывались, но лицо было чистое, светлое, а глаза живые. Заметив что мы смотрим на нее, она ушла за стан.