Мы не прощаемся

Из кухни выглянула Елена Степановна, спросила, будет ли Марат Николаевич ужинать, она, мол, подогреет. Марат поблагодарил и сказал, что есть не хочет, а вот от стакана чая не откажется.

Держа стакан с горячим чаем то в одной руке, то в другой, он рассказывал.

Марат ожидал, что Грачев вежливо попросит его не ревизировать постановлений вышестоящих органов. Однако тот выслушал Марата очень сочувственно и даже огорчился, что Заколов воздержался, когда партбюро решило ходатайствовать о Савичеве.

— Обжегся на молоке, так и на воду дует. — Грачев усмехнулся, чуток покривив губы. — Пуганые всегда из одной крайности в другую бросаются.

Марат не знал, что в то же время Грачев никак не хотел ввязываться в историю, затеянную забродинским агрономом. Но, чтобы не обидеть ходока, чтобы выглядеть в его глазах гуманным и объективным, сказал:

— Я не против пересмотреть решение бюро парткома. Но, понимаете, как на это в обкоме и облисполкоме посмотрят? Ведь решение туда отправлено, а в нем черным по белому написано, за какие провинности снят Савичев. — И, как бы между прочим, спросил: — Вы знаете, Лаврушин, сколько мы уже потеряли скота? Те восемь тракторов, которые не дал Савичев, привезли бы сорок восемь тонн сена. Его хватило бы до конца зимовки отаре в двести пятьдесят овец. Значит, эти двести пятьдесят овец падут по вине Савичева. Значит, на его совести будет уже не семьсот пятьдесят голов, а тысяча...

Пересказывая это, Марат начал волноваться и несколько раз нечаянно плеснул чай себе на коленки.

— Я ему говорю: а может, эти двести пятьдесят пали или падут по вине нерадивых хозяев, не заготовивших корма? Или по вине, говорю, руководителей, которые запрещали сдавать скот вовремя?.. Он сказал, что дерзю я напрасно, что в принципе он за восстановление Савичева, поскольку партбюро колхоза его поддерживает, что Савичеву и без того преподан хороший урок... А потом вдруг поворачивается ко мне всем туловищем и спрашивает: «Слушайте, агроном, а с какой стати вы ко мне пришли с этим вопросом? Снимало Савичева не производственное управление, не лично я, а бюро парткома. Вот и идите в партком, к Ильину!»

— Хитро! — вполголоса произнес Иван Маркелыч.

— Что вы сказали?

— Ловко сработано.

— Вообще-то, да. — Марат уловил его мысль и подосадовал: как он сам не догадался об этом раньше! — Пошел я к Ильину, он тоже говорит, что в принципе согласен пересмотреть решение парткома, но, говорит, пойдем-ка к товарищу Грачеву. Вернулись к Грачеву, вместе читали то самое решение. Строгое, я вам скажу, решение! Кулацкие замашки, политическое недомыслие и так далее... И вижу — оба мнутся: решение-то уж в области, прочитано и подшито. Ильин чешет бритую голову и советует: ты, товарищ Лаврушин, езжай и скажи членам партбюро, что Савичев пусть работает как исполняющий обязанности. Пока, дескать. Дескать, сейчас предвыборная кампания, сейчас с зимовкой скота хоть караул кричи. Вы, мол, тракторы вторично послали? Все восемнадцать? Это хорошо, это как-то реабилитирует Савичева. А к его восстановлению... В общем, к этому вопросу, говорят оба, попозже вернемся, Савичева, конечно, надо восстановить, погорячились мы на бюро...

В кухне тяжело затопали. Вошел Мартемьян Евстигнеевич, по привычке раскланялся, держа казачью фуражку на отлете. Бросил ее на стул, с крутых плеч смахнул полушубок и тоже кинул туда же.

— Заглянул Осю Пустобаева проведать, а тут, зрю, и у его шабра огонек. Дай, думаю, зайду, навещу и Маркелыча. — Мартемьян Евстигнеевич подтащил к кровати стул. — Что это вы расхворались оба с Осей? У тебя грудь, сказываешь? — Никто ему ничего не говорил, но старик привык угадывать чужую мысль по глазам и выражению лица. — А у Оси дизентерия. Васюничка сказывает, пятый день не могут остановить.

Марат, хлопая себя по коленкам, раскачивался в смехе. Иван Маркелыч тоже поперхнулся смехом и долго кашлял. Оба слышали, что Пустобаев слег после той ночи, когда Мартемьян Евстигнеевич встретил его с топором. Откуда было знать сомлевшему от страха Пустобаеву, что старик еще со дня ушел в пойму талов нарубить для плетня, да на обратном пути засиделся у Астраханкиных. Мартемьян Евстигнеевич догадался о состоянии Осипа Сергеевича по вытаращенным глазам и помертвелому лицу, по тому, как выронил он мешок.

— Да не трясись ты, как сатана перед крестом! — сказал он ему. — Убивать я тебя не стану, паскуду, рук не хочу марать. Я тебя жалую животом и волей, потому как ты хороший фельдшер, дело знаешь и приносишь колхозному обществу пользу. А поймаю вдругорядь с рыбой — не гневайся...

Когда и хозяин, и его гость отсмеялись, Мартемьян Евстигнеевич заявил:

— Завтра встанет. Должо́н встать. Я сказал, зима трудная, скоту не резон пропадать из-за твоего живота.

Покалякав еще минут десять о том, о сем, Тарабанов надел полушубок и взялся за фуражку.

— Идтить надо. По-над Уралом пошатаюсь, глядишь, какого браконьера прищучу. Они ж — чисто короста, не враз изведешь.

Остался после него запах водочного перегара. Иван Маркелыч вздохнул. Марат понял этот невеселый вздох.

— Павел Кузьмич с главврачом района советовался. Тот обещает устроить Мартемьяна Евстигнеевича в областную больницу, говорит, обязательно излечат. — Марат глянул на часы: — Время позднее, пора и честь знать. — Допил остывший чай и тоже поднялся. — В общем, Иван Маркелыч, Ильин и Грачев «в принципе» не против, после выборной кампании бюро парткома вернется к этому вопросу.

— Осрамили человека, а теперь...

Марат согласен был, что осрамили, но в то же время осуждал Савичева: он уже не мальчик, чтобы делать неосмотрительные поступки и толкать Ирину на преступление. Свою ошибку Савичев осознал еще тогда, когда Марат, проводив расстроенную Ирину, пришел к нему. Но, очевидно, прочувствовал ее умом и сердцем только после бюро парткома.

И все-таки главная вина во всем этом не его, а руководителей района. Вот поэтому за председателя Савичева нужно было бороться.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В конце февраля зима начала заметно сдавать. Мяк под ногами снег. На сыром ветру гулко хлопало вывешенное белье. Рыхлые тучи расползались, разваливались, обнажая небо. А ночи настаивались на сытных черноземных запахах, идущих из-под волглого снега, становились тихо-задумчивыми, прозрачными. И в этой тишине редко, нерешительно тюкала первая капель.

Для многих забродинцев это были дни ожидания, дни сложные, насыщенные событиями...

Горка Пустобаев встречался с Нюрой-расколись, преданно смотрел в ее глаза, клялся в любви, а ночами, поплотнее закрыв изнутри окна, заучивал молитвы. Поступать в академию он передумал. Условия поступления в нее казались очень сложными. Надо было знать ветхий и новый заветы, нравственное богословие, общую церковную историю, греческий и латинский языки... Семнадцать дисциплин — таков был минимум испытаний в академию. Хотя Бова Королевич и говорил, что все не обязательно учить, примут и так, ибо не хватает учащихся, Горка, однако, решил податься в семинарию, там требовалось знать лишь молитвы. Правда, многовато, что-то около тридцати, но при его, Горкиной, усидчивости и умении механически запоминать самое непонятное, это не представляло проблемы, тем более, что впереди были еще многие месяцы зубрежки.

Прежде чем браться за молитвенник, Горка пробегал взглядом правила приема в духовные школы:

И потом приступал к начальным: «Слава тебе, боже наш, слава тебе», «Царю небесный», «Святый боже», «Пресвятая троица...»

Главным экзаменатором и консультантом была мать. Отец смотрел на их зубрежку без особого энтузиазма: «Бесперспективно! Хотя, конечно, в смысле короткого времени — неплохо, полагать надо, неплохо...»

Горку мутило от молитв, но он заучивал их, потому что жизнь, взаимоотношения с Андреем, с забродинцами казались ему невероятно сложными и противоречивыми, он уставал от необходимости идти в ногу со временем, читать газеты, посещать политзанятия, спорить о международных проблемах. Ему хотелось тишины, покоя и полного материального достатка.