Мы не прощаемся

— Я тебя, Оська, все равно убью. Вот те крест, убью. Уйдет твое богатство, как зайчиный жир, уйдет, не впрок оно тебе! Лучше заранее заказывай гроб.

Бог знает, что нагородил в тот раз Тарабанов, а сомневаться не приходилось: Осип Сергеевич помнил и отца и деда Мартемьяна Евстигнеевича, помнил их крутой нрав, они словами бросаться не любили.

И что, если этот сосунок Андрюшка Ветланов все-таки передаст Мартемьяну о своей встрече под Багренным? Побоится? Да ведь это же черт, а не парень! И все же должен бы побояться, должен. Нет, Андрей не из робких, если б это Георгий их, Пустобаев, тогда можно было бы рассчитывать... Да еще этот ненормальный агроном насоветовал начальнику рыбнадзора сделать Тарабанова общественным инспектором, слышь, вам польза и старику дело. Так он теперь, как овсяной конь, по всему Уралу без роздыху шастает, людям жизни не дает...

— Влип, ох и влип! — Осип Сергеевич сбросил с плеча мешок и опустился на него, на закостеневшего осетра. Дальше идти не было сил. Чуток передохнув, он через мешковину ласково погладил под собой рыбу. — Верный пуд, да, шестнадцать килограммчиков верных...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Возле Тарабановых остановились. Андрей помог Ирине снять лыжи.

— Спасибо. — Она посмотрела на него спокойными строгими глазами.

— Постоим немного?

— Поздно, Андрей, а вам еще на Койбогар ехать

— Успею. А вообще, как приеду в Забродный, столько хочется сделать, стольких повидать...

— И все-таки того, кого надо, не видите, да? — Вопрос только на первый взгляд казался простодушным.

Андрей не ответил. И зачем он написал тогда Ирине письмо?

Чувствовалось, мороз набирал силы. В палисадниках потрескивали деревья. На Урале гулко лопнул лед. Этот резкий звук напомнил обоим о Пустобаеве. Где он сейчас? Багор его белел рядом с лыжами Андрея, прислоненными к штакетнику.

— Думаете, он нас пожалел бы? Мне Горку жаль, позорить не хочется, выросли вместе, в колхозе остались...

И опять разговор, как пристывшие сани, никак не мог сдвинуться с места. Ирина начала тихонько, незаметно для Андрея постукивать ботинком о ботинок. А под длинными ресницами ее Андрей угадывал насмешку.

— До свидания, — сказала Ирина. — Целую вас... в лобик.

И вошла в коридорчик. «От Грани научилась язвить! — Андрей недружелюбно отвел глаза от закрывшейся двери амбулатории. — Девчата какие-то пошли...» Неожиданно дверь приоткрылась, и Иринин голос примиряюще попросил:

— Извините, Андрей, но... меня Граня заждалась.

— Она у вас?! — Андрей вскочил на крыльцо. — Только на минуту...

Ирина невольно посторонилась, и он вперед нее вошел, ввалился в комнатку. Граня сидела за столом и, низко наклонив голову (словно от тяжести косы), что-то писала. Спокойно — так показалось Андрею — подняла лицо, поглядела на смущенную Ирину, на возбужденного Андрея.

— Простите, помешала? — Граня встала, начала собирать тетради и книги. — Я сейчас...

— Да нет, Граня, нет! — еще больше, до жаркой слезы смутилась Ирина. — Андрей сам... он к тебе...

— Недорого он стоит, если после всего — сам. — Она оделась, накинула на голову пуховую шаль. — Идем, у Ирины и так спокойных ночей нет, а тут еще... больные...

На улице шел снег. Без ветра, он падал отвесно, медленно, снежинки были крупные, лапчатые. Граня остановилась, посмотрела на Андрея.

— Прощения хочешь просить?

Обрамленное серой пуховой шалью лицо ее казалось еще белее, нежнее. Темным влекущим пятном были только губы. Кажется, до сих пор Андрей помнил их вкус, солоноватый, свежий, с чуть уловимым запахом лесных цветов. А давно это было, очень давно.

— Прощение? Зачем записку писала?

— Проверить хотела... Оказывается, не помыл рук после меня? А я-то думала... — Вздохнула. — Нет нынче настоящих парней, на корню вывелись. Пошли, что ли, а то ноги зябнут.

Андрей с силой взял ее за плечи, повернул к себе.

— Вот так, поняла?! Всю жизнь не выпущу! Поняла?.. Моя! Навсегда, насовсем. Только моя! Поняла?!

— Ой ли! — Граня улыбнулась, но не отстранилась. — Ой ли, Андрюшенька.

— Моя! Убью, если с кем...

Теперь Граня рассмеялась, приникнув к его плечу лицом. Когда подняла его, то Андрей увидел в ее погрустневших глазах слезы.

— Непутевый, ох и непутевый ты, Андрюша... Да еще и феодал. — Взяла его лицо в теплые ладони, запустила пальцы под шапку, в спутавшиеся мягкие волосы. — Лучше б ты тогда ударил меня, лучше бы ударил... Люблю я тебя, Андрюшка милый, больше жизни люблю... А только, видно, злая ведьма дороженьку нам перешла...

Андрей целовал ее, выронив лыжи с багром, целовал ненасытно, пьяно, почти теряя сознание. И Граня не отталкивала, не прятала горячих губ. Наконец откинула назад пылающее лицо — пьяная, счастливая.

— Нельзя же так... — И засмеялась тихо, радостно, с удивлением: — Снежинки падают на щеки, а почему-то не шипят. — Кончиками пальцев коснулась уголков его губ. — Знаешь, они у тебя приподняты... словно специально для поцелуев, для улыбки...

— Зачем ты столько мучила?

— А ты? А ты, Андрей?!

— Но ведь я...

— Конечно, ты... ты с кем попало не... А как же теперь? Теперь-то как? Все ли выбросил отсюда? — Она засунула ладонь под его фуфайку, прижала к груди. — Все ли?

Андрей долго молчал. Он не хотел обманывать.

— Если честно, не все... Мне так и кажется, что ты — как тень: только что рядом была, а, глядишь, уже отодвинулась... Я когда-нибудь убью тебя за это.

Она опять засмеялась, пряча лицо на его груди.

— Уж такую меня замесили, Андрюшенька! Хмелю, похоже, переложили...

Андрей сжал ее плечи, встряхнул:

— Значит... всегда такая будешь?

Она медленно подняла на него глаза, и Андрею стало не по себе — так они были холодны.

— А ты... значит, не веришь? — Отстранилась. Пусти! Никто... Один был, он верил, да только... Видишь, вернулись мы к тому разговору. Помнишь, в лесу? И каждый так, каждый с отчета начинает. Эх!

Граня резко запахнула пальто, поправила на голове шаль и, не оглядываясь, пошла к дому. Андрей догнал, обеими руками взял за локоть.

— Прости... Больше никогда... Все из головы...

— Врешь, Андрей. Из головы выбросишь, а из сердца, если уж завелось... А ведь я, только ты у меня... Свихнулась я из-за тебя, бешеного. — Она остановилась. — Дай, отравушка, поцелую в остатний разочек и... Не провожай, не надо. Побудем еще врозь, проверим, Койбогар — не Северный полюс, сама приеду. Нам надо еще побыть врозь, надо, Андрюшенька...

Так и ушла. Но у Андрея теперь не было на сердце ни досады, ни печали, ни горя. Теперь он верил: Граня будет с ним, она — его единственная, она — его судьба.

Андрей вышел из переулка на площадь и в редком снегопаде сразу же увидел Мартемьяна Евстигнеевича. Старик опознал парня и без околичностей сказал:

— Василия привезли... У Астраханкиных... Погиб, бедолага...

Андрей онемел. Старик не стал объяснять: мотнул рукой и, загребая валенками снег, побрел дальше. Неожиданно остановился и кивнул на длинный шест багра, стиснутый Андреем вместе с лыжами:

— А это что, соколик?..

В Забродный Пустобаев приплелся часа в три. Не выпуская из рук мешка, ногами затарабанил в дверь Заколовых. В сенцы вышла жена Владимира Борисовича, сонная, недовольная.

— Зыкают и зыкают, чего хоть надо? Кто?!

— Свои, свои! — У Пустобаева был бабий истеричный голос. — Открывай, тебе говорят!

— Почем знаю, что свои, где ухо мечено?

— Что ты, Ульяна, допытываешься, чисто прокурор! Я это, Пустобаев.

Она открыла, проворчав что-то среднее между «Зараза вас носит» и «Век бы вас не видать».

— Сам-то дома?

— Дома, дома! Фу, да не дыши ты, Осип Сергеевич, в лицо! Дух у тебя изо рта... Зубы, поди, как гнилушки, а не лечишь...

— Нашла о чем говорить, право, нашла. — Он стукнул у порога кухни мешком, нащупал в потемках стул, обессиленно упал на него. — Буди Борисыча.