Председатель (сборник)

«Мы должны заниматься делом, а не резолюциями»

В. Ленин.

— В самую точку! — говорит Трубников, проходя в кабинет. Человек оборачивается. Это Кочетков. Он мало изменился, если не считать золотых зубов, ярко сверкающих в улыбке. На груди — орденская колодка.

— Ну, Егор, можешь песни играть! — говорит Кочетков. — Звонил Патрушев и сказал «по секрету», что вопрос о новых закупочных ценах практически решен.

— А ты думал, меня зачем в Центральный Комитет вызывали? — хитро прищурился Трубников.

— Чего же ты молчал?

— А зачем раньше времени в колокола звонить?

— Ох и скрытен же ты стал! — смеется Кочетков. — Прямо дипломат!

— Ну, я знаю кое-кого поскрытнее.

— Что ты имеешь в виду? — отвел глаза Кочетков.

— У тебя не было еще одного телефонного разговора?

— Ах да!.. Конечно, был. Лучшего агронома, чем Кудряшов, нечего искать. Как только он защитит кандидатскую, так сразу…

— Ладно с агрономом-то! — прервал Трубников. — От кого хоронишься? Думаешь, не знаю, кому ты звонил?

Кочетков смутился:

— Тоже мне Шерлок Холмс!..

— Вот и нечего тень наводить! Как она?

— Плакала… Оказывается, она до моего письма знала, что я жив. Мой одноделец отыскал ее в Москве. Она преподает французский, вышла замуж, и, самое удивительное, — я дедушка!

— Поздравляю!

— Одним словом, договорился о свидании с собственной дочерью… Аню мы решили не тревожить, — медленно продолжает Кочетков. — Потом Лена скажет ей, что мы виделись…

В окне появляется белокурая девичья голова.

— Василий Дмитриевич, чего же вы!..

— Иду-иду!..

— Ты куда? — спрашивает Трубников.

— Да ребята выставку соорудили: «Уходящее прошлое». Хочешь взглянуть?

Они направляются в клуб.

* * *

…Клуб колхоза «Труд». Трубников, Кочетков и несколько молодых людей, среди них Валежина, осматривают выставку.

Здесь находится дежа, в которой месят тесто для хлебов, деревянный подойник, коромысло с ведрами, самогонный аппарат, набор ржавых сторожевых ружей и сделанная в рост человека фигура сторожа в дремучем тулупе, валенках, треухе, за плечом берданка, похожая на пищаль. Лицо сторожа, вылепленное из пластилина, с маленькими глазками, мочальными усами, затаенное и недоброе, приковывает внимание Трубникова. Скулы его слегка розовеют.

— Ах, хулиганы! — говорит он ребятам. — Вы его нарочно под Семена изобразили?

— Нет, Егор Иваныч! — улыбается Нюра Валежина. — урожденная Озеркова. Честное комсомольское, случайно так вышло. Потом мы, правда, заметили, но переделывать не стали.

И хоть Трубников хмурится, похоже, ему доставила удовольствие эта небольшая месть Семену.

— Василий Дмитриевич, — обращается он к Кочеткову, — надо бы сторожей по бригадам распределить — мужики все трудоспособные, нечего им без дела мотаться…

— Нюра… Валежина… — слышится старушечий голос, и в «музей», запыхавшись, входит Прасковья.

Она сильно сдала за эти годы, усохла, сгорбилась, орехово потемнела маленьким лицом, только в глазах — прежний неукротимый блеск.

— Нюра, позвони-ка на молокозавод, чего они нашу цистерну задерживают, — говорит она Валежиной.

— И не совестно тебе? — любовно-насмешливо говорит Трубников старой своей сподвижнице. — В большое начальство вышла, а по телефону говорить не умеешь.

— Будто не умею!.. У нас телефоны очень тихие — Прасковья двинулась было прочь, но ее остановил Трубников.

— Постой, старая, что-то ты мне сегодня не нравишься. Не захворала ли часом или просто утомилась? Пошла бы отдохнуть.

— Я в твоей санатории отдохну! — язвительно отвечает Прасковья. Понятно?

— Что поделать! — вздохнул Трубников. — Давно бы открыли, да совнархоз труб не дает, хоть тресни!

— Ослаб ты духом, раньше всего добивался!

— Ладно, ладно, старая!..

— А ты мне рот не зажимай! Сам-то небось на Кавказ закатишься, а нам дулю под нос! — И, пустив эту стрелу, Прасковья метнулась прочь.

— Вредная старуха, — проворчал Трубников. Прасковья вышла из дверей клуба. За колонну испуганно схоронился Семен.

Выходит Трубников.

— Егор! — слышится тихий голос.

Семен появляется из укрытия, лысый, постаревший, угасший.

— Чего тебе?

Семен мотнул головой, словно приглашая Трубникова последовать за ним. Несколько удивленный, председатель сошел с крыльца.

Они выходят на зады клуба. Семен молча протягивает Трубникову какую-то бумагу. Трубников пробегает глазами заявление Семена: «Прошу отпустить меня из колхоза со всем семейством…»

— Ты что, сдурел?

Семен не отвечает, только вздымается и опадает его грудь под ситцевой рубашкой.

— Может, ты на чучело обиделся? — мягко говорит Трубников. — Я велю убрать.

— Да что — чучело!.. — равнодушно махнул рукой Семен. — Авось не маленький… Отпусти нас по-хорошему, Егор!..

— Ни в жисть! Если ты дурак-гигант своей пользы не знаешь, обязан я за тебя думать. Ну куда ты денешься?

— В город уеду.

— Нужен ты в городе! Чего ты там делать будешь, где жить?

— Устроюсь, не твоя забота.

— Нет, моя! Мы тебя в столярную бригаду зачислим, будешь полторы тысячи получать. Ребята у вас подросли, теперь Доня может на ферме работать, а доярки…

— Не нужны мне твои тысячи, слышишь, не нужны! — в ярости кричит Семен. — Подавись ты ими!.. — И вдруг глаза его наполняются слезами, он тяжело рушится на колени.

— Отпусти нас, Егор, избавь от греха… Неровен час — я чего-нибудь подожгу…

В глазах Трубникова — боль и мучительная, брезгливая жалость.

— Уезжай, — говорит он, — уезжай к чертовой матери, только не позорь ты себя передо мной…

* * *

…У дома Семена с заколоченными крест-накрест окнами стоит трехтонка, уже груженная доверху домашним скарбом навсегда покидающей родную деревню семьи.

Несколько женщин издали наблюдают за отъезжающими. На их лицах не приметно ни сочувствия, ни жалости, скорее — отчужденность и осуждение.

Доня с детьми забирается в кузов, Семен садится в кабину. Появляется Алешка, с угрюмым видом залезает в кузов.

— Где тебя черти носят? — ворчит Семен. Грузовик трогается.

Трубников стоит на улице возле своего дома. Надежда Петровна из-за калитки с грустной нежностью глядит на мужа. Она понимает, что отъезд Семена для него поражение. Трубникову хотелось сделать того счастливым даже против его воли. Он давно списал Семену все его подлости и предательства, стремясь лишь к одному: чтобы тот признал его правду.

Грузовик поравнялся с Трубниковым, шофер слегка притормозил — может, захочет попрощаться с отъезжающими.

Доня высунула из-за узлов заплаканное лицо.

— Прощай, Егор, знать, больше не увидимся. Не поминай лихом.

Трубников молча наклонил голову.

Не получив ожидаемого знака, шофер прибавил газу. Семен даже не взглянул на Егора, зато Алешка так и прилип к нему глазами.

Надежда Петровна подошла и положила руку на плечо мужа.

— Что поделаешь, Егор, не мог Семен смириться… Клубы едко воняющего дыма и пыли заволокли грузовик, затем он снова четко обрисовался уже в конце улицы.

Алешка все глядел и глядел на оставшуюся позади деревню.

И вдруг забарабанил по крыше кабины. Шофер резко затормозил.

Алешка выпрыгнул из кузова, обошел машину, вплотную приблизился к сидящему в кабине отцу.

— Прощай, батя… Поклон тебе до сырой земли… Хрен ты меня больше увидишь!

— Тэ-эк… — Семен отвел взгляд в сторону.

Алешка прошел вдоль машины, кивнул матери. Младшие ребята, вцепившись руками за борт, чеграшами (так в книге. Д. Т.) выглядывали из кузова.

Доня ткнулась лицом в платок. Машина тронулась…

Алешка остался на дороге.

— Хоть один в семье умный оказался, — скрывая за ворчбой (так в книге. Д. Т.) радость, говорит Трубников Надежде Петровне.

— …Егор Иваныч! — слышится истошный женский голос — Егор Иваныч!