Великий тайфун

Так вот как это бывает! Неужели все это действительность?

Однако надо что-то делать. Он сел, огляделся. Внизу расстилалась долина. Не было видно ни одного живого человека. «Все ушли вперед, и я один здесь, — думал Виктор. — Один. Страшная вещь — быть одному на поле боя». Он снял с себя ремень и, крепко перетянув им бедро, пополз вниз. Боли не чувствовал. «Странно!» Но нога казалась невероятно тяжелой… Из норы вылез тарбаган, встал на задние ноги, посмотрел на Виктора и бросился обратно в нору. Где-то далеко внизу стреляли. Иногда пули, свистя и щелкая, закапывались в землю рядом… Впереди он увидел лежащего без движения человека. У него были огромные ноги; на левом сапоге подошва протерлась, в ней чернела дыра. А вот еще один труп. А дальше долина, казавшаяся безграничной. Она вся в кочках… неподвижных, темных кочках. Виктор смотрел на кочки, которые полчаса назад были людьми, полными горячей крови; их охватывал гнев, они бежали, чтобы убить врага, а теперь это только неподвижные кочки. Виктор смотрел на них с чувством удивления. Чиркнула одна стайка пуль, другая: йхъюк-йхъюк-йхъюк! Вокруг облачками взметалась сухая земля. Говорят, что в первом бою бывает страшно, а потом человек привыкает и перестает обращать внимание на опасность. Нет. Это неверно. В первом бою ощущение опасности настолько ново, необычно, что она не возбуждает страха. В не, е просто не верится. Чтобы осознать, вернее — почувствовать реальность опасности, нужно привыкнуть к ней. В первом же бою все ощущения тонут во всеобъемлющем чувстве удивления: «Неужели все это действительность?» А порой и это удивление исчезает, и остается одно бездумное, безразличное полубытие… Сознание у Виктора помутилось.

И когда он пришел в себя, была темная звездная ночь. Слышались далекие орудийные выстрелы. Виктору стало казаться, что нога его растет, растет, увеличивается до невероятных размеров, и начинает врастать в землю, и тянет его куда-то вниз, глубоко-глубоко… дернет и опять потянет… противно, тошнотворно, и это ощущение усиливается и становится похожим на боль.

Виктор шевельнулся, и дрожь побежала по всему телу. Но потом опять стало тепло ноге и всему телу. И душе тепло, чьи-то любящие глаза смотрели на него… Да, это она… мама. Нет, это Женя. Нет, мама. Что это такое? Это действительно было когда-то? Или… Конечно, было и есть… далеко, за этой степью, за этими сопками. Там нет смерти и ужаса. Там голубой залив… дом… родное, нежное, теплое… Неужели «это» где-то есть и его больше не будет?.. Да, оно есть, и только там настоящая жизнь, а здесь — ужасный сон, галлюцинация, темное небо, орудийные выстрелы. Надо стряхнуть этот сон с себя, крикнуть — сразу исчезнет весь этот кошмар… Снова дернуло ногу; кажется, это уже началась настоящая боль. Он опять впал в беспамятство.

Он пролежал так всю ночь. Сознание стало возвращаться к нему. Он ощутил тепло на лице. Открыл глаза. Над ним висело огромное, горячее солнце. Он зажмурился. Снова открыл глаза, повернул голову и увидел зеленые кусты багульника с розово-красными цветами. За кустами багульника вдали к удивительно голубому небу поднимались грядой сопки. Он приподнялся. Далеко тянулась широкая зеленая долина с розово-красными кустами багульника. Сверкнула серебром река. «Это Онон», — подумал Виктор. Но надо что-то делать, нельзя оставаться здесь. Отчаянным усилием воли он собрал силы и пополз. Какие-то кусты. Ах, это багульник! Опять убитый, его разорвало снарядом, кругом кровь, и на листьях и на цветах багульника — капли крови. Это нехорошо, когда на цветах человеческая кровь.

Боль в ноге достигла предела. Стало очень жарко, в то же время трясло, будто от холода. Виктор крепко стиснул зубы и пополз дальше вниз. Вдруг радость осветила его сознание. Он увидел живых людей; один, с синим лицом, поросшим бурой щетиной, смотрел из-за бугра, на котором росли цветы багульника, другой, краснолицый, пухленький, почти мальчик, выглядывал из-за его плеча.

— Товарищи! — со стоном, в котором слышалась надежда, воскликнул Виктор.

Синелицый не шелохнулся, только посмотрел на Виктора какими-то непонятными, чужими глазами, и от его взгляда Виктору стало жутко, он рванулся в сторону от него, пополз, напрягая последние силы. «Семеновцы», — подумал он. Сзади он слышал всхлипывание и причитание: «Пропали, брато-о-ок… пропа-а-али…» — это плакал краснолицый мальчик.

Виктор прилег, чтобы отдохнуть, и услышал какой-то странный скрип. Прислушался и похолодел: он понял, что где-то рядом умирает человек. Ему представилось, что умирающий лежит с оторванной головой и этот нудный, клокочущий скрип — это кровь льется из него. Виктор попытался стряхнуть с себя этот жуткий образ и пополз дальше… Опять на цветах багульника кровь. Он лег, уронил голову на жесткую траву, выбивавшуюся из песчаной земли. Его словно что-то подхватило и понесло. Сознание его то мутилось, то вновь прояснялось. Как все странно! Вот и земной шар с невероятной скоростью несется в безвоздушном пространстве. Земля летит, а где-то далеко стреляют, он лежит, истекая кровью. В ушах звучит чей-то знакомый голос:

Суета сует… Но ведь там стреляют, там семеновские банды, на белом коне гарцует сам атаман Семенов — человеческий выродок, воплощение зла, которого не тронут никакие человеческие страдания, не знающий, что такое родина, честь. Он ворвался в эти степи со своей дикой ордой, чтобы огнем и мечом истребить нас, большевиков, истребить народ, поднявшийся против него. Нет, это не суета сует. В мире происходит жестокая борьба. Значит, нельзя изменить мир без того, чтобы на цветах багульника не было человеческой крови… Виктор потерял сознание.

И когда он очнулся, то увидел — идут два санитара в белых халатах, с носилками. Они заметили его, подошли, положили на носилки, и вдруг исчезла надобность в своей собственной воле, порвались внутри донельзя натянутые нити нервов, и жгучая боль, смешанная со сладким блаженством и покоем, охватила все его существо.

ЛЮДИ УМИРАЛИ, А В СТЕПИ БЛАГОУХАЛИ ТРАВЫ

Дверь в вагон-теплушку для тяжелораненых открылась, и в нее на носилках подали человека, прикрытого простыней. В вагоне стояли четыре станка, справа и слева от дверей. Только одно место было свободное — справа, как войдешь в вагон, внизу.

Вслед за носилками по висячей деревянной лестнице поднялся начальник санитарной службы Дальневосточного отряда, он же начальник полевого госпиталя Сергей Гуляев, бывший фельдшер Третьего владивостокского крепостного госпиталя. Он подошел к человеку и открыл ему лицо. Женя Уварова вскрикнула и прижала руки к груди. Гуляев и все раненые, наблюдавшие за тем, как вносили носилки, разом перевели глаза на сестру.

Человек, которого внесли, был Федя Угрюмов.

Женя за время боев видела много раненых, у нее сердце сжималось от боли всякий раз при виде страданий бойцов, но неожиданность встречи с Федей, его безжизненное лицо поразили ее.

Гуляев в недоумении посмотрел на нее:

— Знаете?

— Друг моего мужа… наш друг.

Подойдя к Феде Угрюмову, Гуляев всмотрелся в его лицо, взял пульс.

— Все еще без сознания, — произнес он.

— Ранен? — спросила Женя. — Куда?

— В живот… тремя пулями… одна возле другой… пулеметной очередью.

Женя понимала, что это значит, и не расспрашивала.

— Сегодня с тремя вагонами поедете в Читу, — сказал Гуляев. — Тут всем нужна операция, а у него крови много вышло, совсем истек… и там, — он указал на живот Угрюмова, — неизвестно, что там. Три пули. Одна навылет, две застряли. Нужна срочная операция. Тяжелая операция. Живот! Искать пули… И вообще что там, неизвестно. Я пойду торопить с паровозом… Приготовьте шприц, следите за пульсом. Придется на камфаре держать. Пантопон давайте.

Сказав все это, Гуляев спустился по деревянной лестнице и пошел по шпалам соседнего пути.