Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Граната ни к чему, — мотнул головой Шурка. — Впрочем, возьми, — сразу же поправился он. — Запал для тола один остался, вдруг не сработает. С гранатой вернее будет, от неё детонация хорошая.

Он говорил так просто и деловито, что у Савки по спине вдруг мурашки поползли, когда уразумел, о чём именно толкует Шурка. Не от страха — от азарта нервного. Даже закурить захотелось, хотя и не курил, а так, баловался ради компании.

— Дай ка, — потянулся он к Шуркиной пачке.

— Лучше бы у деда самосада отсыпал, — сказал Шурка. — Это — солома, душит только. А у деда твоего самосад с буркуном, душистый.

Ловко, с одного касания кресалом по кремню Шурка поджёг фитиль. Прикурили. Савка оглянулся и спросил, понизив голос:

— Когда взрывать будем? Сразу как наладят?

— Тогда поздно будет, — пыхнул дымком Шурка, — тогда мы с тобой сквозь охрану не проникнем, не те вояки. Надо перед самым концом строительства, пока ещё там эти казаки недоношенные да цивильные наши шебуршиться будут. Может, в строители подладимся, либо ещё как. Тол надо спрятать у меня, а то из посёлка когда его перетаскаешь, целый ящик…

Он замолчал, глядя мимо Савки. К ним подходил рябоватый «казак " с лихо выпущенным из-под кубанки светлым чубом, парабеллумом на животе и неизменной шашкой. На рукаве шинели — треугольный знак «РОА» — русская, значит, освободительная армия.

— Дайте прикурить, хлопцы, — попросил он, держа у губ сигарету.

Савка сунулся за своим «бычком». Шурка, опередив, спокойно вынул у него из пальцев окурок, бросят вместе со своим на снег, придавил каблуком сапога — щегольские у него были сапоги, модельные, довоенные, Павла-Михаила работа.

Власовец дрогнул губами в кривой улыбке.

— Жалеешь, что ли, кореш? Я не заразный.

— Я тебе не кореш, — ответил Шурка и тоже улыбнулся, как умел он улыбаться, когда хотел пригнуть человека стыдом до самой земли.

Если бы он выругался матерно, грубо оборвал просителя, всё, возможно, и обошлось бы — власовец как будто не расположен был к ссоре. Но именно этот мягкий тон, эта издевательски-ласковая улыбка задела «казака» за живое.

— Кацап краснопузый! Пойдём драться!

Красивое Шуркино лицо пошло девичьим румянцем, словно комплимент ему сказали или подарок поднесли.

— Пойдём, — не гася улыбки, согласился он.

Савка тоже пошёл было, но Шурка, не оборачиваясь, махнул рукой. Жест был понятен и достаточно категоричен. Савка приотстал, следя, как те спускаются в ложбинку, по которой талые воды ежегодно несли в реку городской мусор и хлам. Тревожиться особенно не стоило: драться Шурка умеет, даром что хромой.

Не слышно было, о чём они там говорят. Власовец, кинув саблю и пояс с пистолетом, снимал шинель. Расстёгивал полупальто и Шурка. И тут неизвестно откуда появился немецкий офицер. Звания не разобрать было, лишь погончик взблескивал на солнце. После короткой неподвижности «казак» спешно стал приводить себя в порядок. Шурка полез в карман и протянул что-то немцу. «Аусвайс потребовался!» — догадался Савка, Офицер документ не взял, а нагнувшись, поднял что-то. По движению рук можно было понять, что разворачивает бумажку, и Савка обомлел, сообразив: записка! Записку Фроськину обронил Шурка! Чуть отлегло от сердца, когда подумал, что записка-то шифро-ванная, не разобраться в ней фрицу. И опять тоска накатила: не такой фриц дурак, чтобы поверить в пустопорожнюю бумажку, допытываться начнёт.

Так оно и получилось. Немец поманил перчаткой ещё одного власовца, коротко что-то приказал и зашагал прочь. А власовцы, вытащив парабеллумы, повели Шурку. Встречные — кто глядел, кто торопливо отводил глава. Савка шёл поодаль следом, и мысли метались, как снегири под сетью, — не сообразить было, чем помочь другу, как выручить его не лихой беды.

Ничего не придумал до самой школы, где разместились военная комендатура и городская управа.

Ясно играло солнце, кругами жёлтыми расходилось по небу, суля хороший урожай полям, которые некому засевать. Пощипывал морозец, и снег битым бутылочным стеклом блестел на крыше бывшей школы.

Одетый, в ватнике и шапке, он стоял, прижавшись лбом к холодной оконной раме. От дыхания лёд на стекле таял, высвобождая чёрный кружок, похожий на обмёрзшее жерло колодца. Подрагивал за спиной огонёк коптилки, шевелились неясные тени на стекле — казалось, подсматривает кто-то с улицы. Темно было на дворе и на сердце.

— Савушка, — жалел его дед, — скинь лапсердак-то, приляг. Чего ты зубом скрегочешь, изводишься в пустой след? От судьбы своей, сказано, не уйдёшь и конём её не объедешь…

— Иди ты!..

Дед испугался, покаянно шептал:

— Господи Суси Христе, царица небесная… Что ж это деется на земли и в человецех?.. Помяни царя Давида… раба божия и воина Александра…

— Де-ед, — застонал Савка, как от зубной боли. — Не отпевай ты его раньше времени!

— Я о здравии, — торопился дед, — о здравии я, Савушка… — и переходил на совсем тихий шёпот.

За эти дурные дни Савка не то что повзрослел — замертвел как-то, в себя ушёл. Ложился ли, ходил ли где, не давала покоя мысль, что из-за его оплошности пропал Шурка. Шурка, за которого он готов был и в огонь, и в воду. Прочитать сразу надо было записку и порвать, а не тащиться с нею в город, как малохольный какой!

Позабыв Шуркины наставления, он обегал всех знакомых и незнакомых в присутственных местах, извёл Фроську. Мало что шифровка да шпага в тросточке, этот шалавый Шурка мог свободно и наган Лёхин в кармане держать! Тут уже расстрелом пахло.

О себе Савка не думал вовсе, все страхи съела тревога за Шурку. Фроська, когда он ей с ходу про записку выложил, ойкнула и за малым не села мимо табуретки. Однако надо отдать справедливость девке — быстро взяла себя в руки; Лишь тёмные круги с чего-то у глаз обозначались, да пальцы дрожали, как у Нонки Павел-Михайловой. «Ты на Ганса, на Ганса своего нажимай! — требовал Савка. — Начальство всё же». А каким он был начальством, тощенький немецкий фельдфебель? Цокал сочувственно, кагагакал, а Савке с того ещё муторней становилось, злость разбирала га белобрысика.

Он уходил, сам не зная куда и зачем, лез напрямик к окопам за посёлком. Окопы так и не исполнила своего прямого и главного назначения, хотя копали их всем миром, но Савка упрямо искал следы несуществовавшего боя, представлял, как сам сидел бы в стрелковой ячейке, сжимая винтовку, или ещё лучше, ручки пулемёта. Нас не трогай — и мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим. «Куда вы все провалились, черти полосатые?» — с тоской подумал он о Тоне, Мамченко, Яшке, словно их присутствие могло что-то изменить. А может, изменило бы, как знать. И в городе, и в посёлке было пока тихо, немцы никого не трогали. Значит, молчит Шурка геройски, не признаётся ни в чём.

Фроська успокаивала: остынь, мол, не петушись попусту, а то, не ровен час, новую беду накличешь. Зачем на самое плохое рассчитывать, придумаем что-либо, вызволим. А дед, глядя на Савку, тоже суматошился, нёс околесицу, лез в сундучок заветный за своими георгиевскими крестами — не только каптенармусом служил в первую мировую рядовой гвардии его императорского величества. «Зачем они тебе сдались?» — раздражался Савка. «Шурку отбивать пойду, — пояснял дед. — Нет такого закону, чтоб герою отказали». И смех и грех с этим дедом.

— Лукич, — сказал Савка, оторвавшись от окна, — прикинь, когда Сейм вскрываться должен.

Дед возвёл очи кверху, пошевелил губами.

— Так, стало быть… летошний разлив на Антипо-половода случился… так… На Егория вешнего, должно, ждать надо крыги в этом годе.

— Не разбираюсь я в твоих егориях, по-человечески скажи.

— Чего разбираться-то через седьмицу и пять ден Егорий будет. Весна-матушка грядёт, отогреет мои косточки… Ложимсы, что ль, Савелий?

— Ложись, — сказал Савка, думая о своём.

Дед послушался, полез на печь.

— Каганец вадуй, когда управишься.