Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Иногда он сознавался сам себе, что давно уже не любил Максима. Почему — не знал, а не любил. Просто неприятен был ему этот человек. Встречаясь с ним, он смотрел на Максима и видел в нем не двоюродного брата и не соседа, а своего недруга. Ему не хотелось ни говорить с ним и тем более думать о нем, а мысли как-то сами по себе обращались к Максиму, и случалось это часто. И сегодня рано утром, поставив грузовик на ремонтную яму, чтобы заменить в картере масло и осмотреть тормозные колодки, Никита отправился домой, — ремонтники сказали, что машина простоит на яме до вечера. В отличном настроении Никита шел по Беструдодневке, и нарочно думал о своем, хорошем, о том, что в субботу из Степновска приедут за кроликами, а в голове опять он, Максим Беглов. Вспомнилось, как однажды (это было зимой) они возвращались с работы и случайно встретились. Чтобы не идти молча, Никита сказал, что у него совсем нет времени для посещения политкружка, а секретарь партбюро требует посещать этот кружок два раза в неделю.

— А у тебя, Максим, есть свободное время?

— Ты о чем спрашиваешь? — Максим остановился и с удивлением посмотрел на Никиту. — Как это так — нету времени? Нет, вижу, тут вопрос не в том, что у тебя нету свободного времени.

— В чем же?

— В том, что этот кружок тебе не нужен.

— Это как же мне, братуха, понимать твои обидные слова?

— Так и понимай. Ведь живешь же для себя, все, что делается вокруг, для тебя безразлично. Одно тебя тревожит — твой двор и то, что во дворе, а потому и нету у тебя времени для кружка.

— Да ты что, шутишь?

— Говорю совершенно серьезно. Нажива — вот твоя беда.

— Ну и шутник же ты, Максим, ей-ей шутник! — Никита показал толстые, с загрубевшими пальцами ладони. — Погляди! Мозоли — это что? Бывает, что сутки не встаю из-за руля. Значит, кто я? Труженик, вот кто!

— Верно, за рулем ты труженик, а вот в душе у тебя сидит собственник. Ты же весь, со всеми потрохами, врос в свое подворье. Все богатеешь. Свиньи, куры, кролики. Вот и нету времени для политкружка.

Никита молчал, думал, что же ответить. Максим поравнялся со своей калиткой, открыл ее и, не взглянув на Никиту, словно его и не было рядом, ушел в свой двор.

Все же дома он старался не думать о Максиме, было не до него. Сперва Никита заглянул в свинарник; там на соломе валетом лежали, тяжело посапывая, два кабана с белыми широкими спинами, готовые, откормленные, — первосортную свинину можно было хоть завтра отправлять на базар. «Да, ничего, подходящее будет мясцо, так что хорошую цену можно брать спокойно, не кривя душой». Он подумал еще и о том, что не следует отправлять на базар двух кабанов одновременно, ни к чему, не по-хозяйски. Необходимо сделать так: вот этого кабана, что подлиннее и в спине пошире, хорошо бы продать через недельку, а со вторым подождать до осени, приладив к нему в сажок подсвинка. Затем, не спеша проходя мимо клеток, Никита любовным хозяйским глазом осматривал кроликов. Все они имели отличную упитанность и смотрели на своего хозяина веселыми, несколько косившими, зайчачьими глазами. Нравились ему эти забавные, пушистые и удивительно белые зверьки, с длинными, настороженно поднятыми ушами. Их было много, они садились на задние лапки, словно бы подмигивали Никите, он улыбался им, и на сердце у него было тепло и покойно. «Превосходный товар жареный кролик в сметане, кушанье первый сорт, а шубки, шубки какие, черт! А вот только существа вы слишком нежные, и сам я убивать вас не могу, душа не лежит к этому смертоубийству»… Так, обойдя весь двор и потрепав вздыбленную шею кобеля, Никита наконец вошел в дом, помыл руки и уселся за стол. И снова одолевали мысли о Максиме, и не хотел, а думал о нем, и оттого мрачнело, хмурилось лицо, а в глазах тоска. На вопрос Клавы, почему он такой невеселый, ответил:

— Чему радоваться-то? В голову лезет черт знает что.

— Или опять с Максимом повстречался?

— Ни с кем не встречался. Налей-ка чаю, да позаваристее.

— А завтракать?

— Что-то нету желания… Вот чаю выпью с охотой.

Клава принесла стакан чаю, сахарницу и подсела к столу. Никита любил пить чай вприкуску, отхлебывая из стакана, искоса поглядывал на Клаву и еще больше хмурился. Не нравилось ему, что жена у него худенькая, щуплая, с тонкими, жилистыми руками. И лицо у нее не то что бледное, а какое-то пепельное, и в покорных ее глазах давняя, устоявшаяся печаль. А ведь до замужества Клава была и красивая, и статная, и румянощекая, бывало, пройдет по станице, а парни выходят на улицу, чтобы взглянуть на нее. Выходил и Никита, любовался Клавой, и так она ему тогда понравилась, что осенью к сестре Клавы Надежде пришли отец и мать Никиты и на расшитом крупными цветами рушнике принесли свежеиспеченную паляницу (Клава лишилась своих родителей, когда была ребенком). В первые годы замужества Клава расцвела еще ярче, особенно после родов — родилась двойня, Витя и Петя. И вот прошло много только десять лет, а перед Никитой сидела совсем другая Клава, некрасивая, болезненная, и почему-то ее левое плечо, узкое и худое (сквозь кофточку проступала ключица), опускалось вниз. «Или она заболела, или что-то тяжкое у нее на душе — не поймешь, — думал Никита, позвякивая ложечкой в стакане. — Вянет, как подрубленное дерево, смотреть на нее больно… Вот и приходится, хочешь не хочешь, искать бабу на стороне»…

— Клавдия, гляжу на тебя и удивляюсь, — сказал Никита. — Не пойму, отчего вид у тебя такой сильно квелый? Исхудала, на лице у тебя нету ни радости, ни довольства.

— Трудно мне…

— Отчего тебе трудно? Разберемся в этом вопросе. Живешь ты в своем доме полной хозяйкой, пища у нас, слава богу, добротная, на столе завсегда мясо и все прочее…

— Что-то в сердце у меня колет, иной раз дышать не могу.

— Чего бы ему колоть, сердцу-то? Ты же еще молодая…

— Не знаю… И что-то плечо у меня вот тут. — Клава скривилась и склонила голову к левому плечу. — Тоже болит, руку нельзя поднять.

— Удивительно! Отчего бы ему болеть? Может, ненароком, что-то тяжелое подняла?

— Кто его знает, болит — и все… Трудно мне одной управляться по хозяйству. Может, взять в подмогу какую женщину?

— Это что же — нанять? — удивился Никита. — Держать в доме батрачку? Так я тебя понял?

— Не батрачку… Но надо же как-то… облегчить…

— Сам вижу, что надо, да нельзя. — Никита отодвинул стакан с недопитым чаем. — Тебе известны те порядки, каковые существуют в нашей жизни? Нынче никто не имеет права пользоваться чужим трудом. Так что и мы с тобой обязаны обходиться своими силами, без найма. Думаю, что это тебе понятно. Есть еще вопросы?

— Нету… Только одной мне трудно… не под силу.

— А кому нынче не трудно, кому? Всем трудно, всем. Думаешь, у меня за рулем курорт? — Никита смотрел на жену с жалостью и с упреком. — Клавдия, ты мало ешь, через то и силенка в тебе ослабела. А оттого, что силенка стала слабая, заболело и плечо. Надо больше потреблять жирной пищи. — И тут же Никита подумал: «Катюша, вдовушка из Подгорного, не баба, а налитое яблоко. Посадить бы ее рядом для наглядности… Нет, не повезло тебе, Никита, с женою, немощная она, болезненная, через то и приходится заглядывать на хутор Подгорный… А тут, как на беду, еще и плечо заболело, руку не может поднять… Молодая еще, а сердце у нее уже больное»…

Клава молчала, и Никита видел, как застаревшая тоска в ее глазах замутилась слезами. Он наскоро допил остывший чай, вышел из-за стола, закурил.

— Ну, хватит о болезнях, поговорим о делах. До сдачи кролей осталась неделя, их надо готовить к отправке. — Никита курил и прохаживался по комнате. — Я их только что осмотрел, зверьки отличные! А как у нас с молодняком? Будет чем заполнить пустые клетки? Ежели своих не хватит, то можно купить десяток или два у Гаврилиных. У них прекрасное маточное поголовье и крольчата всегда есть в излишке.

— Молодняка и своего хватит, — ответила Клава, и слезы мелкими капельками рассыпались по щекам. — Обойдемся без Гаврилиных.