Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Зачем она нам? — спросила Даша.

— Детей покатаем и рыбы наловим. Самые крупные карпы водятся на средине озера… Ну, прошу, садитесь в машину, не мешкайте. А денек-то какой выдался! Тепло, на небе ни тучки!

Даша села рядом с мужем, «Запорожец» быстро набрал скорость. Сожалея о прерванном разговоре, Даша повернулась к сидевшему сзади Максиму и сказала:

— Гвардейцы… В этом что-то есть.

— Только их необходимо как следует подготовить.

— Постараюсь.

— Вы о чем? — спросил Николай.

— О делах, — ответила Даша.

— Оставьте в покое свои дела, едем же отдыхать.

Через неделю Даша вошла к Барсукову и сказала:

— Михаил, принимай гвардейцев.

— Ты о чем? — Барсуков пожал плечами. — Какие еще гвардейцы?

— Свои, холмогорские.

— Делегация, что ли? Кто такие?

— Андрей Саввич Андронов, Кузьма Яковлевич Нечипуренко и наш батя. Меня попросили договориться о дне приема.

— Что у них? Жалоба? Или насчет холмов?

— Не жалоба и не насчет холмов. Хотят поговорить.

— Пусть приходят в среду с четырех часов.

— Я прошу принять их не в среду, а завтра.

— Ну, если ты просишь… — Из нагрудного кармана Барсуков достал блокнот и начал перелистывать. — Завтра вторник. Попробую отыскать окошко для гвардейцев. Так, так… вторник. На двенадцать я пригласил твоего Николая и заведующего мастерскими. Разговор затянется. В четыре меня ждут на птицеводческом комплексе. Там задержусь допоздна. А вот утром я свободен. — Он что-то пометил карандашом. — Вот я и приму гвардейцев рано утром, часов в шесть.

— Я им передам, — сказала Даша. — Во вторник в шесть утра.

25

Никита Андронов издавна любил поговорку «Своя рубашка ближе к телу», — любил потому, что видел в этих немногих словах глубокую и важную для себя житейскую мудрость. Первый раз он услышал эту поговорку давно, когда еще был школьником. Как-то летом Никита вместе с соседским пареньком Яшей удил на Кубани рыбу. Домой вернулся веселый, принес десятка два пескарей и четыре голавля, почему-то нанизанных не на один, а на два кукана. Бабушка Васюта взяла рыбу и не спросила, почему внук принес два кукана. Никита сам ей сказал, что один кукан его, а другой Яшин. «Когда Яша ходил за червями, я перепрятал в воде его кукан, и Яша подумал, что рыба уплыла. Долго он искал свой кукан, бродил по воде, а я молчал»… Бабушка Васюта потрепала внука за вихрастый чубчик и сказала: «Да, славная рыбешка, зараз я ее поджарю на сливочном масле. — Потом приласкала Никиту и добавила: — Известно с незапамятных времен, что своя рубашка ближе к телу. Завсегда так было, и завсегда так будет».

Бабушки Васюты давно нет на свете, а сказанные ею слова как запали юнцу в душу, да так там и остались; иногда Никита даже слышал тихий бабушкин голос: «Завсегда так было, и завсегда так будет». И вот что интересно: тогда, в детстве, поговорка «Своя рубашка ближе к телу» понравилась ему только потому, что слова в ней звучали как-то по-особенному, непривычно, и ему казалось, что придумать их могла одна его бабушка и никто другой. Значительно позже, когда Никита вырос, стал шофером, а затем женился и обзавелся своим домом, эти слова нравились ему еще больше, и он не раз на практике убеждался, как же, оказывается, права была бабушка, потому что все свое всегда было тебе и ближе, и родней, и дороже. Еще позже, став уже отцом семейства, Никита начал сомневаться: нет, не могла же, в самом деле, старая неграмотная женщина сама придумать такую важную по смыслу и очень понятную всем поговорку. Наверное, бабушка Васюта от кого-то ее слышали, Тогда от кого же? Кто тот умный человек, что простыми, до сердца доходящими словами сумел сказать так много о том, о чем все эти годы думал и чем жил он, Никита Андронов?

Мысленно Никита все чаще и чаще от поговорки переходил к известным ему жизненным фактам, примерял слова к делам своим и своих знакомых и близких, сравнивал их со своим двором, домом и всякий раз убеждался в том, что каждый человек, оказывается, живет на земле не вольной птицей, не сам по себе и не так, как ему вздумается, а по каким-то своим, им самим установленным законам и правилам. Так, если говорить о нем, о шофере Никите Андронове, то для него и наивысшим законом и приемлемым правилом было и, наверное, навсегда останется именно правило своей рубашки. «А что? Прекрасно! Мне такое правило сильно по душе, — говорил Никита сам себе. — А почему же оно, это мое правило, не по душе моему бате? Выходит, у сына одни законы, а у отца другие, выходит, моя рубашка льнет к моему телу, а рубашка отца к телу вовсе не притрагивается. Батя у меня такой честный да справедливый, что уже и ехать дальше некуда, от своего готов отказаться. Меня вызвал, поучал, грозился, накачку делал, а у меня все это летит мимо ушей… Потому как его жизнь для меня не подходит, это надо быть дураком, чтобы не видать, где свое, а где чужое… Или вот у моего родича Максима Беглова, тоже законы не такие, как у меня, Максим тоже мудрит. Двор у Максима чистенький, красивый, нету ни скотиньего запаха, ни собачьего лая. Дорожка от порога до калитки уложена плитками, цветочки, телевизор, книжки, газетки… Вот и получается: моя рубашка, можно сказать, сама так и прилипает к моему телу, а у Максима ее ветром раздувает. Пример простой и весьма наглядный: я и Максим — мы двоюродные братья, сверстники, родились и выросли в Холмогорской. Вместе ходили в школу, вместе вступали в комсомол, да и зараз оба мы состоим в партии. Казалось бы, вылупились из одного гнезда, чего же еще! Ан нет, птицы мы разные, а потому и на текущую жизнь глядим не одинаково. А почему мы разные? Почему на окружающую жизнь смотрим не одинаково? Да все потому же, что те самые рубашки у нас разные. Берем пример глубже: вся моя жизнь находится тут, в моем дворе. Все, что нажил, — мое, и оно меня радует, и опять же радует потому, что оно мое. А что у Максима? У него ведь тоже имеется двор. Только это не домашность, и этакая дачка для благородного человека. В своем дворе Максим только отдыхает от трудов праведных. По всему двору развел цветочки, на шестах поднял скворечники, насажал виноградников. Мне видно через забор: придет с работы, возьмет газетку, читает, а вечером у телевизора наслаждается культурой. Никаких тебе домашних забот. Все его дела и помыслы там, в мастерской, и через то нету у него ни одного лишнего рубля: что заработал по сдельной оплате на токарном станке, то и твое. У меня, к примеру, к столу есть все, и оно не купленное, а свое, садись и ешь хоть до отвала, и есть, что в запасе, а у Максима на столе все из магазина. Вот и приходится задумываться: так почему же даже в том, чтоб кормиться, промежду нами установилось такое различие? Почему? Вот она в чем, закавыка Попробуй разгадай. Может, потому разъединило нас различие, что про ту свою рубашку, что постоянно льнет к своему телу, Максиму ничего не известно, а мне известно, оттого-то и живу я обеспеченнее, нежели все прочие мои соседи, и чем плотнее свое, родное притуляется к тебе, тем становится радостнее жить. Эта-то радость Максиму неведома, и в этом и состоит суть его беды»…

Всякий раз, размышляя о Максиме Беглове, Никита незаметно переходил к своему двору, к тому, что уже нажил в этом дворе и что наживет еще в будущем, и к своей сладкой и одному ему (в этом он был уверен) известной радости. Иногда же Никита как-то вдруг начинал мрачнеть. В такие минуты он обычно думал о том, что является шофером автопарка колхоза «Холмы» и что он такой же, как и Максим Беглов, член партии. От этой мысли он злился, багровел, ему становилось не то что совестно, а как-то неловко, вроде бы не по себе, и он старался думать не о том, что отличает Никиту Андронова от Максима Беглова, а о том, что их сближает и даже роднит. К примеру: партийные собрания Никита посещает так же регулярно, как и Максим, и, как Максим, своевременно платит членские взносы; так же как и за Максимом, по работе за ним нет никаких провинностей, а к тому же они еще и родичи, — и после этого и зло, и эта холодящая, похожая на стыд неловкость быстро проходили, и на сердце у него становилось тепло и покойно.