Человек в степи

В конторе мне говорили, что зоотехник был хиловатым и, хотя мужчина взрослый, даже золотушным. Но я не перечу старухе. Как бы от имени всех сыновей, которые вернулись и не вернулись, мысленно кланяюсь ей в ножки за все вечера, все слова, сказанные о Владлене; без ошибки знаю, что, живи на свете моя старуха мать, приди к ней фронтовое извещение с его короткими строчками, со штампом, она бы с такой же неколебимою верой сочиняла о сыне самое необыкновенное, удивительное.

Все же хозяйка ощущает сомнение гостя в тракторной мощи, в столь великом ударничестве Владлена. На выходе из кошары, сощурясь, спрашивает:

— А на вас как засчитают ударничество? По тому, сколько на меня настрочите?..

Как всегда на юге, погода меняется резко. К полудню земля твердеет, уже не мажется под ногой, а еще через час сыплет, пощелкивая, прыгая, сухая крупа. Она выбеливает близкие равнины, далекую яркую озимку, стирает ее зеленый колер, и собака, предвещая холод и вспомнив, должно быть, щенячьи времена, взлаивает, катается шеей по стеклянному, еще редкому снегу.

Лесхоз в степи

Прекрасны равнины, когда утихнет ночная поземка. Наносы снега лежат все в одну сторону — ровные, будто застывшая морская зыбь. Тихо… Наметенные у копны сугробы исчерканы заячьими скидками. Видно, уже после метели поднявшийся на кормежку заяц шел к лежке и, прыгая в стороны — скидываясь, путал след.

Я наудачу ищу в степи колхозного лесовода Ивана Логушова. Мне объяснили, каков собою Логушов, и сказали, что еще утром он вышел из хутора «по столбам». Телеграфные столбы над дорогой, однообразно обледенелые с наветренной стороны, растянулись прямой, уходящей за край горизонта линией. Точно на ходулях, стоят они на врытых в землю рельсах, и от каждого рельса тянется островерхий, обдутый бархан. Эти барханы, резкие на буграх, в низинах сливаются с белой пеленой, с окостенелыми плавными волнами снега.

В одной из низин появился человек. Обходя сугробы, он выбирался на дорогу, молодой, плотный, в стеганке, в засмальцованной капелюшке, натянутой на уши. За его правым плечом было ружье, а на левом — спиной вниз, привязанная ремешком за ноги, висела убитая лисица с откинутой головой и откинутым хвостом. Он остановился на дороге, увидя, что я иду навстречу.

— Логушов?

— Я.

Мы познакомились. Глаза Логушова, голубые и по-ребячьи круглые, глядели чуть из-под низа. На полном, красном от мороза лице, особенно на переносье короткого носа, виднелись не сошедшие с лета веснушки.

— Выследили? — кивнул я на лисицу.

— За бугром взял, — улыбнулся Логушов, раскрывая улыбкой наполовину сколотый белый передний зуб. — Лисовин!

На закостеневшей оскаленной губе лисовина, на прямых, жестких усах налипла смерзшаяся сосульками кровь. Логушов отвязал зверя и, подняв его за уши, встряхнул, огладил по шерсти, стал раздувать рыжую, с чернью на спине ость, любуясь светлой подпушиной. Логушов казался толстым от широкого патронташа, надетого под стеганкой, от ватных промасленных брюк, вправленных в сапоги.

— На охоту ходили?

— Нет. Это дорогой. Ходил глянуть, как после поземки дела в лесополосе. — Логушов огорченно вздохнул: — Плохо. Завалена полоса.

— Почему же?

— Посадка плотная, весь снег на себя забрала. Дерево к дереву, и все в кустарнике. Это соседская. Им советовали легонько прорубить, а они — нет. Они, охламоны, действуют без ажура.

— Это как без ажура? — спрашиваю я парня.

— Надо, чтоб между ветками, — говорит он, — оставался просвет, по-научному — ажур. Чтоб трошки протягивало сквозняком. А соседи забор создали, весь снег на деревья кладут, тогда как поля за деревьями голые.

Он опять затянул ноги лисовина ремешком и перекинул ремешок на плечо.

— Пойдемте?

Он зашагал, привычно обходя шапки заваленного бурьяна.

— У нас на курсах ох и спрашивали по лесным конструкциям!

— Вы давно с курсов?

— Только вернулся. Пять месяцев был.

— Понравилось?

— Ясно, ничего. Теорию глубоко давали… Гляньте, коршун рвал куропатку, — он кивнул на обдутую ветром копицу, усыпанную перьями.

— Почему коршун? Может, ласка?

— А чего б она обедать наверх лезла?.. Преподавали здорово. Только сидеть пришлось много, с непривычки аж голова стала болеть, — он улыбнулся, обтер на круглом, красном, как помидор, подбородке заиндевелый пух.

Воздух не шелохнется. Равнина лежит широкая, беззвучная, километрах в трех в сторону видно, как боковой дорогой едва пробирается груженая полуторка, преодолевая сугробы, перекрывшие за ночь дорогу. Небо ясно, и барханы, сколько их охватываешь глазом, отливают белой крупитчатой осыпью.

— Установилась погода, — говорю я Логушову.

— Это в низинке. Вот на бугор поднимемся!..

На бугре снег тоньше. Поверх его льдистой пелены торчат прошлогодние былки. Все они, точно причесанные, обращены в одну сторону.

— Гляньте, — показывает Логушов, — куда их вчера поклало. Боковой был ветер. А сегодня прямо тянет, восточный!

— Где ж тянет? — удивляюсь я.

— Нам он попутный, в спину, а вы обернитесь.

Оборачиваюсь — воздух неподвижен, только чрезмерно колюч и сух.

— Во-во, он и покажет! — говорит Логушов. — Вчера он только примерялся, а теперь даст! Это ж восточный…

Мы долго шагаем, и когда не разговариваем, отчетливо слышен скрип под каблуками.

Постоянные спутники зимней степной дороги — хохлатые птички посметышки при нашем приближении взлетают и с тонким чвиликаньем садятся дальше. Мороз сухо жалит щеки, пробирает на ходу, и — странное дело — тихо, а с острых гребешков на сугробах то там, то здесь начинают осыпаться снежные порошины, и именно с восточной стороны… Идем еще — и неожиданно далеко впереди поднялась легкая, как пар, снежная змейка и рассыпалась. И новая побежала над дорогой… Я с уважением посмотрел на Логушова.

Он идет свободно, не придерживая повешенной на плечо стволами вниз тулки. За ним трудно поспевать, хотя ступает он вроде неторопливо, выбирает твердую дорогу не глядя. Ходить в степи умеет! Скупо, под шаг, помахивает руками, из-под рукавов стеганки белеют тесемки, пришитые к рукавицам. Охотничье удобство: стряхнул рукавицы — и ружье в руке.

Мы спускаемся с бугра на ровное. Здесь тоже нет-нет и пробежит схваченный с сугроба снежный завиток.

— Видите? — кивает на ходу Логушов и, продолжая наш разговор, спрашивает: — Чему вы удивляетесь: что у нас до меня лесовода не было, а семена собирали? Так политически ж время такое, что все занимаются… Даже в клубе перед кино разговоры: «Стратификация… Норма высадок…» Нас, всех лесоводов, в райком вызывали на бюро. Шутите, враз от всех колхозов!

Воздух над полями по-прежнему неподвижен, лишь понизу пересыпают порошины, но раздраженное гудение уже слышится над головою в телефонных проводах. Кругом пусто. Даже сопровождавшие нас посметышки куда-то улетели, и по всей дороге только снежная пыль все отчетливей струится в одну и ту же сторону.

— Задубел зверь на холоде, — качнул головой Логушов. — Перед обдиркой придется греть в теплой хате.

Он провел меня задними дворами к Дому приезжих и сам постучал щеколдой.

— Ну, значит, побываете на фермах — и к нам! Наши планы покажу, чертежи… — он улыбнулся, обнажая щербатый зуб. — Вам теперь по погоде долго с хутора не выехать.

На другое утро я проснулся от шума. Закрытые снаружи ставни поколачивало, в просветы бил снег.

— Метет, — объяснила уборщица, подбрасывая солому в печь.

Я вышел на улицу и зажмурился от ударившего в лицо ветра. Пустырь перед домом, проулок, огороды — все подернуто белой, поспешно бегущей дымкой, присвистывающей и шелестящей сухим однотонным шелестом. Колкие крупицы бьют в стены домов, в заборы и, обтекая колья плетней, стволики садовых деревьев, бегут дальше.

По улице мимо дома старик везет на быках воду. Бочка в санях обвязана обледенелой бечевкой, подвешенное ведро дребезжит под ударами поземки, быки идут, нагибая голову, и старик, поворачиваясь спиной к ветру, тянет их за отвердевший на стуже ременной налыгач.