Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

— Дырки одни остались.

Дядя Михайло выкатывал из морщин, вернее, вывёртывал коричневые зёрнышки глаз и бегал ими по хохочущим рожам.

— Старики,— хрипел беззубым ртом, дёснами, дядя Михайло и облизывал белёсым кончиком языка морщинистую дырочку рта,— старики...

— Хе-хе.

Мужики не понимали. Мужики катались в гыке. А дядя Михайло был прав. Он сказал большую правду. 32-летние мужики записались в стариков, обтирают печи, полати своими боками, а весной — сеновалы и сени, а то под лозинами, в холодке, пупами на солнце. Дух во все дырки — тоже.

— Гы-гы...

А дети скрипучими сохами царапают чахлую малокровную землю полей, не видавшую за семь лет революции навоза. А навоз распёр дворы, подпёр под крыши изб, горит на солнце, тёплым дымком поднимается, от него дух идёт по селу, лезет в нос, в рот, затыкает...

А мужики:

— Гы-гы...

— Федька, не тронь...

— Дядя Сергей, расскажи что-нибудь, послухаем.

Дядя Сергей поднял от колен бороду, вскинул брови. Мужики притихли, свободно развалились на мягкой траве, легко дышат, отдуваются.

— Вы, ребята, как хотите, дело именно ваше, а я человек верующий, православный, бога боюсь...— и, подумав, добавил: — да-а...

— Ггээ…

— Ты, Федька, не смейся,— сказал дядя Сергей и посмотрел сердито на Фёдора.— Народ наш тёмный, необразованный, это видно по всему. Даже, можно сказать, невежды, огломоны... Да-а... и обижаться тут, брат, нечего.

— Да чего тут и говорить...— заволновались мужики.

— Огломоны.

— Огломоны.

— Да ещё какие...

— Я и не смеялся, дядя Сергей,— сказал Фёдор и вскинул от зелёной травы-подо­рожника лицо с резкой чёрной растительностью, из которой спелыми раздавленными вишнями сочились губы да горели два холмика розовых щёк.— Я только чихнул.

— Чихнул,— протянул равнодушно дядя Сергей и, не глядя на Фёдора, бросил: — на здоровье.

— На здоровье,— вставил дядя Михайло Многосонов и спрятал в морщины коричневые зёрна глаз.

— Молод ещё чихать-то... Ты доживи до наших лет, тогда и...

— Что правильно, то правильно.

— Дело говорит,— загалдели мужики.

Дядя Сергей выше поднял голову, круче выгнул на лбу густые брови.

— Слухайте. Вот, например, есть такое дерево, называется оно липой. Так вот, когда эта самая липа бывает в цвету, запах имеет большой, а главное пользительный для человека.

— Каждое растение пользительно для человека, а не только дерево, да ещё липа,— вставил Фёдор и положил лицо в траву.

Дядя Сергей опустил немного брови, но тут же снова поставил их на прежнее место.

— Кто же этого не знает? Каждое растение пользительно, что и говорить. Хотя бы эту самую липу взять и...

— Она, матушка, того...— шевельнул из комочка морщин бледно-розовым кончиком языка дядя Михайло,— лапти плетут...— и засыпал из комочка морщин в мужиков мелкий, дряблый, покашливающий смешок:

— Хе-хе. Плетут... Хе-хе.

Мужики, глядя на трясущееся тело дяди Михайла, гыкали.

— Эко, как дымит.

— В дух исходит.

Дядя Сергей вскинул бородой, разомкнул руки, вытянул ноги, достал из не менее старого, чем он, пиджака, покрытого заплатами, которых было гораздо больше, чем основного материала, тетрадку в сафьяновом переплёте, положил её на колени, погладил ладонью по переплёту, а затем, послюнявив указательный палец, осторожно стал перелистывать страницы.

— Вот она, липа-то,— проговорил многозначительно дядя Сергей и остановился на 102 странице, ткнул корявым пальцем в заглавие... «И  о  л и п е», и, водя пальцем от буквы к букве, напевно стал выговаривать по складам: «Липа древо довольной величины и ширины, притом любопытному зрителю кажется много красивее».

— И правда,— промычал Фёдор в траву.

— А ты стой.

— Слухай,— завозились мужики.— Без тебя знаем.

Дядя Сергей твёрже упёрся пальцем в букву, словно боясь, чтоб она не выпала, насупился.

— Это что у тебя рука-то, ранена? — спросил неожиданно пожилой мужик у молодого мужика, записавшегося в старики.

— Ранена.

— На войне?

— На войне.

— В эту?

— В ту.

— Пензию, значит...

— Не-е...

Мужик недоверчиво оглядел молодого мужика, что-то подумал, пожевал губами, что-то хотел было сказать, но в это время дядя Сергей снова запел, и мужик достал грязный кисет, сделанный из холстины, вынул из него огниво, трубку, набил её табаком и стал высекать огонь.

За ним последовали другие и потянулись к его огоньку.

«...Ствол его покрыт корою гладкою, цвета тёмно-красного и имеющий вяжущую силу».

— Это нам хорошо известно,— снова вставил Фёдор,— нарежем, бывало, липы, надерём с неё лык, продержим и в воде, а когда вытащим, они сделаются скользкими.

Мужики внимательно слушали дядю Сергея.

«...Он внутри бывает бел, мягок и лёгок, листы него сердцеобразны, зубчаты и к концу острее. Цветы обоего пола сидят пучками...»

— Ггээ…

Дядя Сергей остановился, ещё больше надвинул брови, так что большие круглые глаза сделались узкими.

Мужики тоже завозились. Некоторые перевалились на другой бок.

— Чихнул,— прошептал тревожно Фёдор и тоже перевалился с живота на бок,— это ничего,— оправдывался виновато Фёдор,— это у меня такой чох. Замучил окаянный! Многие думают, что я смеюсь, а это — чох. Гы...— И Фёдор снова перевалился на живот, лицом в траву.

«...Родится она на тучной и сыроватой земле, где корень свой углубляет очень глубоко и достигает чрезвычайной толстоты и вышины»...

— Говорят, сорока аршин достигает...

— Батюшки!..

— Глянешь, а шапка с тебя так и валится.

— Это от высоты-то?

— А то как же, она, чай, матушка, на сырой земле растёт, ей, можно сказать, вольготно, соку сколько хошь.

Дядя Сергей недовольно кашлянул и стал продолжать дальше:

«...Сия, родящаяся на липах, амела имеет коленчатые кривые стебли, продолговатые, бледно-зелёные, толстые листья и белые ягоды, из которых также приготовляется хорошее лекарство»...

— Лекарство,— вздохнул кто-то.

«...Лекарство от падучей болезни»...

— От падучей! — выкрикнул и вскочил, как ужаленный, модой мужик так, что с головы слетела шапка, и огнём вспыхнули его густые, не видавшие гребешка, рыжие волосы.— От падучей... Моя жена...

«...От падучей»...— спокойно, по складам пел дядя Сергей.

— От падучей,— вздыхая, охая, взвизгивал рыжий мужик.

«...А ежели ягоды парить в уксусе и принимать, то унимают всякие кровотечения»...

— И... кровотечь...— взревел ещё пуще этот же мужик и выкатил серые, холодные глаза на дядю Сергея.

— И кровотечь...

«...Они, истолчённые в порошок, помогают от кровавых поносов»...

— От кровавых,— завозились мужики,— вот незнато-то, в позапрошлом году сколько переболело народа, уйма, а сколько перемёрло. Вот незнато-то...

«...И от простых,— вдохновенно продолжал дядя Сергей,— и»...

— Ишь ты... поди вот, угадай, что тебе на пользу... а, можно оказать, рядом живём... можно сказать, дерьмо, сколько хошь, можно сказать, липы-то этой самой...

Дядя Михайло Многосонов бледным кончиком языка облизывал губы.

— Лапти плетут...

— Плетут... хе-хе.

«...О вырастающем на липах труте, или грибах, уверяют естествоиспытатели, что оные предохраняют скот от прилипчивых болезней, ежели оные класть в ту воду, которою скот поен будет»...

— А ежели поен не будет.

— А ежели будет...— заспорили мужики.

— От падучей,— дёргался рыжий мужик,— от кровотечи... от кровушки...

— А ежели поен не будет.

— В писании так и сказано, что поен будет.

— И ествопытатели,— вставил всё время молчавший Яков Карнаухов,— утверждение подходящее.

— В писании прямо говорится, что и скот от прилипчивых болезней предохраняют...

— И от падучей.

— И от поносов.

— И от падучей, и от поносов,— повторяли мужики.

— И от кровотечи,— дёргался туловищем рыжий мужик, горел на ветру волосами.

— Раз ествопытатели, то оно конечно...