Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

— Ну, надо же мерзавцам повесить мой портрет в кабаке...

— Я готов,— сказал Андрей Завулонов.— Я больше...

— Нет, нет,— запротестовал Ленин.— Вы обязаны всё докушать... Вы ведь за свиную котлету денежки платили, а раз платили, так извольте... Да, да... Так извольте докушать... Я страсть таких людей не люблю, а в особенности революционеров.

— Я,— лепетал Андрей Завулонов,— я...

— Никаких „я“... Мы должны быть материалистами не только на словах, но и на деле... Да, да... Никаких „я“... Разве вы не помните слова многоуважаемого нашего Льва Борисовича Каменева: „Потерянная Советской властью копеечка не улетает на небо, а самым настоящим образом оседает в карман к нэпману...“

И Ленин громко рассмеялся.

— Прекрасные слова.

Андрей Завулонов тоже рассмеялся и стал доедать свиную котлету.

— Готово? — спросил Ленин.

— Да,— ответил Андрей Завулонов.

Ленин взял Андрея Завулонова под руку и повёл его к выходу. Когда они вышли на Арбатскую площадь, стало уже темно. Электрические луны раздвигали мглу вечера.

— Вахмистр, вахмистр! — закричал Андрей Завулонов и рванулся за вахмистром.

Но Ленин крепко держал его под руку.

Андрей Завулонов глазами бежал за вахмистром, прыгал на него синими жилками. Андрей Завулонов совершенно позабыл, что рядом с ним стоит его любимый вождь — Ленин. Он бежал и бежал глазами за вахмистром. А вахмистр, как нарочно, остановился на конце Арбатской площади, как раз против Художественного театра, скалит редкие зубы, топорщит рыжие усы, вскидывает коричневым глазом: я жду, мол.

— Вахмистр! Вахмистр! — кричал, дёргался Андрей Завулонов.

Ленин сокрушённо покачал головой, провёл ладонью от затылка до лба и с болью в голосе сказал:

— Вы немного воняете, товарищ Завулонов... Вы на арене нэпа спасовали... Да и на фронте гражданской войны, как я помню, вы изрядно пахли идеализмом... Да, да... Даже порядочно... А теперь совершенно спасовали... Прощайте... Всего хорошего... Вам с рабочими не по пути…

Андрей Завулонов вскрикнул и бросился за Лениным, но тут же остановился и захохотал: перед ним стоял вахмистр, а за вахмистром — ещё вахмистр...

— Здравствуйте! Это вы дали мне покурить?

— Моё почтение! Это вы меня угостили табачком?

Так, здороваясь, кричали вахмистры. Так кричала вся Арбатская площадь.

— Это вы дали мне покурить?

Андрей Завулонов вытянулся и — бегом через Арбатскую площадь на Воздвиженку.

— Ага! — кричали вахмистры.— К Шапирштейну!

— Ага! К Шапирштейну! — кричала Арбатская площадь, а за ней Воздвиженка, улица Герцена, Тверская…

Андрей Завулонов не бежал. Андрей Завулонов летел, даже можно сказать, Андрей Завулонов не чувствовал себя. Андрея Завулонова не было: он весь расщепался, рассыпался на синие жилки и, жилками подпрыгивая, скакал на Кузнецкий Мост, к магазину Исаака Шапирштейна.

— Стой! Стой! — кричали вахмистры.

— Стой! Стой — кричала мостовая.

Андрей Завулонов дико заметался по Кузнецкому Мосту, отыскивая магазин Исаака Шапирштейна.

Магазин Исаака Шапирштейна пропал, провалился.

Вместо магазина Исаака Шапирштейна — другой магазин. И много магазинов. Магазин на магазине: тут магазин Абрама Френкеля, тут магазин Яна Вельможного, тут...

...тут...

...тут... магазин Ермолая Облапина... тут...

...а Исаака Шапирштейна... нет...

— Стой! Стой!..

Андрей Завулонов, изгибаясь и расталкивая перепуганный жир, одетый в шелкá, в трико, веером синих жилок метнулся в ярко освещённый подъезд пятиэтажного дома...

— Стой! Стой!

И видит Андрей Завулонов, как подъезд наполняется вахмистрами. Наполнился. И как эти вахмистры, держа под мышками толстые портфели, взбирались к нему по ступень­кам всё выше и выше... И он, Андрей Завулонов, всё выше... выше... и... Андрей Завулонов на пятом этаже, нагибается через перила, хохочет в пролёте лестницы.

— Хе-хе. Хе-хе.

А когда вахмистры добрались до пятого этажа и только что было хотели ему сказать:

— Не бойся, мы спецы!

Андрей Завулонов широко растопырил пальцы, приставил их к носу и выставил навстречу вахмистрам, а потом подпрыгнул — и в пролёт...

— Сто-о-ой!

...Но было поздно. Там уж, внизу, на мраморных плитах вестибюля лежало серое пятно, а вокруг него огненным венцом густые капли крови.

Лестница глухо гудела.

...А в этот день по Кузнецкому Мосту и по другим улицам к мавзолею Ленина проходили миллионные колонны рабочих и крестьян.

1924 г. Июль

Сергей МАЛАШКИН

ОГЛОМОНЫ

Рассказ

Борода у дяди Сергея большая, до пояса, с проседью, в ветер раскалывается на две самостоятельные половинки, бьётся, подлезает в подплечье, в подмышки, вырваться хочет, куделью промчаться за сухой металлической листвой через выгон, огороды и поля, на волю.

—Ээх!

Нос у дяди Сергея тонкий, правильный, с резким двоением на самом кончике: по тонкому раздвоению носа разгадывают невинность девушек,— такая примета в народе имеется. Но эту народную примету не подставишь, не прилепишь к дяде Сергею: он герой, трёх молодух в гроб вогнал, хотел было четвёртую — поп не дал.

— Ээх! — вздыхал дядя Сергей.— Я, бывало, пробегу вёрст семь, выбегу на гору, дыхну минутку-другую и — жик... инда земля горит, искры летят.

— Да ты, дядя Сергей, и сейчас маху не дашь, можно сказать, за пояс заткнёшь любого.

— Да чего тут говорить, конечно, заткнёт.

— Заткнёт! Не только заткнёт, зарежет, право слов зарежет, лучше не берись, как есть зарежет.

Дядя Сергей, когда мужики поднимали спор о силе и ловкости — зарежет он или не зарежет — всегда молчал, деловито хмурил лоб и напускал на глаза густые брови, а когда спор утихал, становилось тихо и скучно, он поднимал брови кверху и держал их дугами во всё время своего рассказа, если рассказ проходил спокойно, отчего глаза его делались большими, круглыми и как будто пустыми и походили на глаза лошади.

— Ээк! — закатывался первым дядя Сергей от каждого своего смешного слова.

— Ээк! — закатывались за ним слушатели.

Дядя Сергей останавливался. Останавливались слушатели. И рассказ снова развивался, плыл с языка дяди Сергея до нового «ээк».

Волосы на голове дяди Сергея, несмотря на большую старость, были густые, чёрные, и чёрной скобкой глядели из-под краёв картуза, рыжего, выцветшего от времени,— вот каков был дядя Сергей. Можно сказать, особенный, редкостный.

Дядя Сергей любит общество, в особенности молодёжь, которая громко ржёт от его рассказов, но нужно сознаться, он и стариков не обижал, не обходил их своим присутстви­ем, а вежливо раскланивался, пролезал в середину круга, садился на травку, поднимал к подбородку колени, сковывал колени сухими, длинными руками, клал на колени бороду и, после некоторой тишины и просьб, приступал к рассказу.

Вот так сидел дядя Сергей и сейчас под густой лозиной на зелёной травке, у покосив­шейся на левый бок избы дяди Михаила Многосонова, который, в отличие от дяди Сергея, никакой бороды не имел. Он вместо лица имел просто перепечённое яблоко, морщинис­тое, жёлтое, которое в какую сторону ни поверни — ни волосика, хоть на радость был бы один — ни одного.

— Ээк, как тебя природа вызвездила,— говорили шутливо мужики.

А Фёдор, которого иначе на селе и не звали, как Федька, всегда одно и то же при встрече:

— Дядя Михайло, тебе, знать, моя тёлка вылизала? — и закатывался в гык.

— Гы-гы...— хохотали мужики.

— А, пожалуй, Федька прав...

— А всё может быть — и вылизала.

— Гы-гы...

Так шутили, смеялись мужики над дядей Михайлом Многосоновым.

На голове у дяди Михайла тоже не было ни одного волосика — степь макушка песчаная... Только на короткой сморщенной шее три колечка рыжих, золотистых волосков.

— Всё богатство?— дотрагиваясь до колечек, вежливо спрашивал Фёдор.

— Всё,— отвечали мужики за дядю Михайла и закатывались в гык.