Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

Баба заметалась по комнате, пошарила по печуркам, по полочкам.

— Ну, скоро? — спросил он же.

— Ключ увезла с собой маменька в другую деревню: она уехала в гости к дочери.

— Так у тебя, тётенька, нет ключа? — спросил товарищ помощника.

— Нет, никак нет,— ответила баба.

— Ну, хорошо,— сказал помощник.— Не надо, я и так проверю,— и стал целиться из маузера в середину сундука.

— Раз, два... рраа...— не успел он крикнуть три, как баба взревёт и с ревом на сундук.

— На-те вам ключ...

Открыли сундук, а там оказался крепкий детина. Сколько было смеху. До слёз хохотали. Ну, и баба. А какое у ней было спокойствие, когда мы вошли в избу. Как она потягивалась...

Андрей Завулонов улыбнулся, посмотрел на своего помощника и сказал:

— Это что, а вот я вам расскажу случай-то, так случай. Мы все с большим удовольствием:

— Просим. Просим, товарищ комиссар.

— Прикажете зажечь электричество? — спросил я и бросился к выключателю.

— Нет, нет,— возразил комиссар,— в сумерках лучше.

И стал рассказывать.

Вот что он нам тогда рассказал.

РАССКАЗ АНДРЕЯ ЗАВУЛОНОВА

— Вы знаете, товарищи, что я уже второй раз служу комиссаром по борьбе с дезертирством в этом же самом районе. Я работал тогда в небольшом уездном городишке. Городишко был грязный, отвратительный,— вообще, как все города России.

И удивительно, как в России устроено: все города похожи друг на друга. Почти все они стоят на каких-нибудь возвышенностях, а у их подножий бегут со странными названиями речки, даже не бегут, а просто чешутся боками о холмистые берега, покрытые чахлой растительностью.

Так вот и этот город, в котором я работал, стоял на высоком холме. Можно сказать, крепко в него врос. У ног этого городишки бежала шелудивая речонка Гнилушка. Гнилушкой её прозвали, наверно, потому, что она, несмотря на суровые зимы, никогда хорошим льдом не покрывалась, а всегда чуть подёргивалась тонкой плёнкой льда, а потом пряталась под глубокие покровы снега, которыми заманивала в свои омуты прохожих.

В этом городе я просидел около трёх месяцев. Дезертиров была тьма. Всё кишело ими. Приходилось принимать самые суровые меры. Была введена жестокая кара: деревня или село отвечало круговой порукой. За одного дезертира деревни и сёла платили огромные контрибуции. А если не уплачивали, то продавалось всё с корня. Ну, вам это нечего рассказывать, вы это всё хорошо знаете.

Так вот, служил я в этом самом проклятом городишке, работал с отрядом хорошо. В каких-нибудь два месяца несколько домов, не считая местной тюрьмы,— тюрьма в этом городе, нужно сказать, была огромная, не уступала губернской,— были переполнены дезертирами. Кроме того, была поймана и шайка бандитов во главе с атаманом-вахмистром, имя его так и осталось невыясненным, который был тут же немедленно предан суду.

Был назначен суд. На суде я выступал обвинителем. Ровно в двенадцать часов ночи закончил свою речь. Суд ушёл совещаться. В это время я вышел из залы суда в полной надежде, что суд вынесет вахмистру и его двум товарищам смертный приговор, который тут же, после суда, ночью будет приведён в исполнение.

С такими мыслями я отправился на окраину города, к себе в комиссариат. В комиссариате, кроме часовых, никого не было. Я вошёл в помещение, прошёл к себе в кабинет, сел в кресло, открыл портфель и погрузился в бумаги.

Но работать не хотелось: в теле была страшная усталость, оно как-то обвисало, тянуло ко сну. Этой тяжести я не выдержал, отложил портфель в сторону, положил голову на руки и задремал.

Сколько я продремал, хорошо не помню, только слышу: кто-то неистово наколачивает в дверь моего кабинета. Стук всё больше и больше, но я никак не мог подняться. Наконец раскачался, вылез из кресла, открыл дверь, спрашиваю:

— Кто тут?

В кабинет с шумом ворвалась моя машинистка и хлоп в истерику. Я заметался по кабинету, и так и этак её — ничего не помогло. Сбегал под кран за водой, смочил ей виски, влил немного в рот. Через несколько минут моя машинистка оправилась, вскочила, отбежала немного в сторону.

— Что с вами, товарищ Аскольдова? — спросил я.

— Ничего,— прошептала она тихо.— Дайте мне на вас посмотреть.

— Что это значит? — засмеялся я.— Если вам угодно, посмотрите.

Она, Аскольдова, была из довольно богатой семьи: дочь какого-то купца-лесопро­мышленника. Кроме этого, была и недурна собой: высокого роста, стройная, имела густые тёмно-русые волосы, большие карие глаза.

Она ничего не ответила мне, а только облила половодьем испуганных глаз, рванулась ко мне:

— Бегите, скорей бегите!

Я, отстраняя её в сторону от себя, попятился назад и спросил:

— Не понимаю!

— Бегите скорее! В городе восстание!

— Какое восстание? Я только что, час тому назад пришёл, а вы говорите: восстание. Какое восстание?

— Да, да... в городе восстание... город находится уже в руках дезертиров... они разбили тюрьму...

Я захохотал и тяжело погрузился в кресло и сквозь хохот спрашиваю её:

— Вы что, товарищ Аскольдова, в своём уме?

Аскольдова смотрит на меня и твердит одно:

— Бегите! Скорей бегите!

Я перестал хохотать, встал с кресла, подошёл вплотную к Аскольдовой, по тут же отступил: внутри у меня что-то повернулось, а в уши кто-то шепнул: „дурак, ты посмотри, какая красавица!“

Я обвёл глазами Аскольдову и утонул в её широко открытых, в жутких своей глубиной глазах, и мне стало как-то страшно, и я с кружением в голове снова повалился в кресло. Она подбежала вплотную ко мне и всё так же кричала:

— Скорее! Скорее!

Прошло несколько минут, после которых я быстро встал, резко взял её за плечи, так что голова её, украшенная тяжёлыми косами, откинулась немного назад, а серебряные зубы блеснули из крови губ.

— Я не пойду!.. — бросил я.

— Это как? — испуганно выдохнула она.

— А так... останусь здесь...

— Здесь?

— Да.

— Это зачем?

Я слышал, как её зубы стучали, я слышал, как тревожно работало её сердце, я видел, как поднималась её грудь, и ещё я видел, как горели её глаза.

Тут Андрей Завулонов медленно встал с кресла, вздохнул, нервно дёрнул плечами, прошёлся по кабинету, подошёл к окну, жадно впился глазами во мглу вечера и застыл.

— Да-а...— протянул его помощник.

— Тише,— сказал кто-то из нас.

Мы переглянулись. Андрей Завулонов отошёл от окна, медленно погрузился в кресло и стал продолжать:

— Вам-то что, товарищ Аскольдова? — закричал я.

Андрей Завулонов произнёс эти слова резко, так что мы ещё раз тогда переглянулись.

— Я останусь здесь, и пусть меня расстреляют... Разве я вам нужен, а? — спросил я и насмешливо посмотрел на неё. Она испуганно вздрогнула, опустила глаза, и я видел, как на грязном, заплёванном красноармейцами полу заиграли, запрыгали лучи её глаз, и мне стало мучительно жаль её. Но эту я жалость сдавил и ещё более насмешливо бросил:

— Скажите, вам приятно играть в подвиг? Вы на каждом перекрёстке будете рассказывать, что спасли комиссара... Нет, этого комиссар Андрей Завулонов не сделает. Он никуда не побежит, никуда не побежит... Да, да... А вам, товарищ Аскольдова, советую поскорее убраться отсюда... Пусть меня растерзают одного.

— Нет,— ответила Аскольдова,— я не пойду, пока ты не уйдёшь отсюда.

— Почему? — спросил я.

Она подняла голову и взглянула на меня. О, как она взглянула! От её взгляда моё сердце заныло и с ноющим гулом потянуло меня в пропасть... От боли я закрыл глаза, закусил губы.

— Почему? — повторил я.

— Разве вы не видите? Посмотрите!

Я посмотрел — передо мной глубокие, тревожные глаза...

— Ну,— спросила она и улыбнулась,— теперь видите?

— Вижу,— ответил я.— Так вы меня любите?

— Да,— послышался тихий ответ.

После этого я, кажется, долго на неё смотрел, и, только когда она умоляюще мне сказала: „Бегите“, я громко захохотал, так что сам содрогнулся от своего хохота. Я никогда так не хохотал, да и сейчас не могу. А она, бедняжка, испуганно метнулась от меня в сторону и, как лист, задрожала.