Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Заметив мое удивление, Латышев, улыбаясь, рассказал:

— Его там, где мы были, счетному делу обучили. Понравилось ему кассиром быть — мне, говорит, доверяют.

— И ничего?

— Все в порядке. Теперь ему можно весь алмазный фонд доверить, ни одного камушка не пропадет.

Я, наверное, многое услышал бы от Алексея Потапыча о старых знакомых, но вошла буфетчица и сказала:

— Товарищ Латышев, вас Петр Иванович просит.

Алексей Потапыч спросил меня:

— Посидите еще или рассчитаемся?

Расплачиваясь, я поинтересовался, кто это — Петр Иванович?

— Наш директор, Коротков. Помните, когда-то прокурором был, потом защитником? Не пошло у него это дело. Все подзащитные от него отказывались. Начнет словно бы в защиту, а кончит — ну чисто государственный обвинитель. А сейчас у нас хозяйствует… Извините, побегу, а то осерчает.

В вестибюле гостиницы я купил свежий номер «Трудового края» и, как это принято, начал читать с четвертой полосы. Газета меня порадовала обилием информаций. Все заметки начинались с двух слов: или «вчера», или «сегодня».

«Вчера состоялось совещание по благоустройству…», «Вчера состоялось открытие нового кинотеатра «Мир»…»

Я вспомнил время, когда даже такие заметки появлялись в «Трудовом крае» не ранее чем через неделю после происшествия. Бывший редактор Курагов очень любил все согласовывать «в инстанциях». И согласовывал подолгу.

Еще одна заметка остановила мое внимание: «Сегодня в редакции «Трудового края» состоится очередная литературная «среда». Будет обсуждаться новая поэма Константина Осинина. Начало в семь часов. Просьба не опаздывать».

Я обрадовался возможности интересно провести первый вечер в милой моему сердцу Краюхе.

Меня потянуло на набережную, полюбоваться простором, открывавшимся взору. Я даже припомнил стихи моего друга, сменившего, к сожалению, поэтическую мулу па кресло главного редактора солидной газеты:

Набережная стала нарядная. Молодые липы разрослись, получилась тенистая аллея. Газон был необычный — в густой зеленой траве виднелось бесчисленное количество маков. И еще одно нововведение поразило меня: скамейки па набережной окрашены в разные цвета — красные, синие, желтые, белые. И, черт возьми, это очень приятно для глаза.

Я присел на голубую скамейку, на которой дремал симпатичный старичок. Он при виде меня встрепенулся, и начался, как водится, разговор:

— Кто это додумался до такой прелести? — спросил я про разноцветные скамейки.

— Это, дорогой мой, председатель нашего горсовета товарищ Кормаков инициативу проявил. Когда-то, дорогуша, он у нас на тарном заводе был. Помните, его все ласково Ваней называли? А сейчас, дорогой мой, он Иван Васильевич… Замечательный оказался работник. А вы, дорогой, надолго к нам?

— Извините, с кем имею честь?

— Не узнали? Лыков, помните, в горпромсовете заместитель секретаря партбюро…

— Простите, не узнал. Помнится мне, вы бороду носили?

— Снял. Как шестьдесят лет стукнуло, ушел на пенсию, так и сбрил. Хожу, дорогуша, босой. И все удивляюсь на себя: зачем это я, старый болван, столько лет эту чепуху носил?

— Где вы сейчас? Ах, простите, на пенсии? Не скучаете?

— Некогда. У нас при домоуправлении большая организация — пенсионеры, отставные, разные прикрепленные.

Второй раз выбирают меня заместителем секретаря партбюро.

Лыков похлопал по стопке брошюр, лежавших на скамье.

— Вот, надо опять к лекции готовиться. Тема трудная, международная… Что это вы на меня, дорогой, так смотрите?

— Раньше бы как-то старше выглядели. Иль это борода вас старила, или что другое— не пойму.

— Борода, дорогуша, тут ни при чем. Я теперь самостоятельнее стал. Поняли? Вдумайтесь в это слово и многое поймете. Извините, пойду. Идет одна моя знакомая, а я с ней, дорогой мой, встречаться не намерен. Будьте здоровы!

Нет, мне положительно везло на встречи! Ко мне подошла Марья Антоновна Королькова. Мы, как водится, расцеловались.

— Откуда ты свалился? Надолго?

И мы заговорили, словно расстались только вчера.

— Вы все по-прежнему цветете, Марья Антоновна.

— Живу. Хорошо живу. Работа у меня интересная. Мне тут намекали — не пора ли отдохнуть. А я не хочу. Если дома засяду — умру. Ей-богу, умру. А мне жить хочется, очень хочется. Квартира у меня теперь хорошая, в новом доме — и все к моим услугам: вода холодная, вода горячая и даже мусоропровод. Вот жду Антона в гости. Внука привезет и сам погостит. Может, зайдешь?

— С удовольствием.

— Запиши адрес. Улица Королькова, дом семнадцать, квартира три…

Я посмотрел на Марью Антоновну, она улыбнулась, немножко грустно, чуть-чуть с гордостью.

— Улицу в честь моего Васи назвали. Вспомнили. И вообще нам, старым коммунистам, сейчас почету больше… Зайдешь?

— Обязательно, Марья Антоновна, как же к вам не зайти.

— Ну то-то же. А сейчас будь здоров, иду на холодильник. Встреча там у меня сегодня с комсомольцами.

Она поднялась со скамьи, постояла несколько секунд, словно накапливая силы для первого, самого трудного, шага, и пошла, покачиваясь всем корпусом.

Я стоя смотрел ей вслед.

Весь день я бродил по Краюхе и узнавал се и не узнавал. Дело было не только в том, что и городе прибавилось новых домов, зелени и асфальта, хотя и это радовало глаз. У краюхинцев стали другие лица, что-то появилось новое, доброе. На мои расспросы отвечали охотно, с улыбкой.

И вообще люди, как я заметил, больше стали улыбаться…

Ноги сами принесли меня в Горпромсовет. Там по-прежнему кипела работа: щелкали счеты, стучали машинки. За столиком, где обычно с газетой сидела тетя Дуся, я увидел молодую, не в меру располневшую женщину. Она объяснила мне, что Анна Тимофеевна только что ушла в исполком, ее заместитель Любашин «на объекте», а тетя Дуся на пенсии.

В коридоре появилась худощавая фигура и вежливо спросила:

— Капочка, чаек есть?

— Есть, Евлампий Иванович, есть. Горяченький…

Так я увидел Кокина. Когда он ушел, я спросил Капу, что Евлампий тут делает.

— По заготовке кишсырья. Как вернулся, так с тех пор и действует.

Она вздохнула, и я понял, что передо мной последняя племянница Кузьмы Стряпкова.

Уходя, я увидел у двери большую, странной формы, похожую на вазу, урну для мусора. Я рассмотрел знакомый орнамент: пивные кружки, рукавицы, валенки и тапочки. Если бы знал Леон Стеблин, как использовано его последнее творение!

Наступил вечер, и я отправился в редакцию «Трудового края», на литературную «среду». Жара спала, но все еще было душно, и я подумал: «Кто же в такую погоду будет сидеть в помещении и слушать новую поэму Константина Осинина!»

Но мест уже не было, и мне пришлось стоять около двери.

Осинин мало походил на начинающего поэта, каких изображают карикатуристы. Прическа у него была обыкновенная, пиджак — обыкновенный, рубашка — обыкновенная, а вот стихи необыкновенные — превосходные стихи.

Во время перерыва критик Дмитрий Осокин познакомил меня с молодым поэтом:

— Видали, какие силы у нас растут? Жаль только, что все больше в поэзию ударяются. Прозаиков молодых мало.

— А где Иван Колдыбин? Где Пеликанов?

— Пеликанов здесь, в Краюхе. По основной специальности — ветеринаром, и иногда пишет критические заметки. А Колдыбина разве в Москве не встречаете? Он там уже года два. Где-то отдел критики возглавляет.

— Не встречал.

— Ну и слава богу.

Постепенно я разыскал всех моих знакомых, конечно кроме тех, кого в Краюхе не оказалось. Не пришлось повидать художника Леона Стеблина, Мастер на все руки уехал, говорят, в Одессу. Не вернулся в Краюху Кузьма Егорович Стряпков — не вышел срок. Нет в Краюхе и Коромыслова — по той же причине.