Горячая верста

И пока длился простой, многое вспомнили фронтовики. И затем уж, когда о стане говорили, то, как летчики, понимали друг друга с полуслова.

За первой была вторая и третья встреча. И все на стане. Министр теперь знал Лаптева и как старшего оператора. Верил каждому его слову.

«Да-а,— глубоко вздыхал Павел, возвращаясь мыслями к совершившемуся факту. — Не пригласил».

И опять о Вадиме. Нет, на подлость Вадим не пойдет. Что угодно, только не подлость.

В здание министерства вошел к началу рабочего дня. Секретарша встретила приветливо, но... развела руками.

— Болен Василий Васильевич.

Лаптев оглядел телефоны, кивнул на них: — Позвонить можно? И, видя нерешительность секретарши, улыбнулся ей, сказал: — Не бойтесь. Ругать не будет.

Позвонил. И когда представился, спросил о здоровье, министр ему обрадовался.

— Лаптев? Ты?.. Что у тебя за дело?.. Приезжай ко мне, выложишь с глазу на глаз.

Через час машина остановилась у ворот дачного городка. Подъехали к небольшой зеленой даче. К крыльцу из леса вилась асфальтированная тропинка, двери выкрашены свежей краской, на окнах белые занавески.

На крыльце появился хозяин. Он заметно прихрамывал, но бодрился, делал вид, что боль невелика и не стоит внимания.

— Два раза в год открывается рана, — заговорил министр, желая, видимо, успокоить Павла, который с тревогой посматривал на его больную ногу.— Весной и вот... в начале зимы. Ну да ладно. Выкладывай: какая причина привела ко мне? Знаю: без дела, за здорово живешь, не пожалуешь.

— Точно, Василий Васильевич, дело есть, и серьезное.

Министр слушал Лаптева внимательно, не перебивал, ничем не высказывал своего отношения к его словам. Он лишь изредка взглядывал на Павла, и в глазах его Павел улавливал чуть заметную озорную смешинку. А когда Павел закончил свой рассказ, министр несколько минут шел молча, на лбу его теснились морщины, выдавая тревогу и озабоченность.

Спросил:

— Ты уверен в проекте Фомина?

— Уверен!

— Ты разве знаешь проект?

— Не знаю, Василий Васильевич.

— А говоришь, уверен.

— Я человека знаю. Фомина Федора Акимовича. И стан его знаю. Не может он глупую идею предлагать. Сердце мое чует — не может!

— Вот за то я тебя, Павел Иванович, и люблю, что не одним ты рассудком живешь. И сердце нам надо слушать, оно не подводит, всегда правду скажет. Фомин — человек, он на виду у всего народа. А новый его проект революцию в металлургии начинает.

— Я только слышал, много средств его конвейер потребует. Найдутся ли у государства?

— Надо найти. Наше государство с первых лет рождения своего дальнозоркостью отличалось. И на этот раз государство поймет Фомина.

Не заметили, как подошли к даче. Вошли в небольшую гостиную, в углу стоял телевизор, у стенки диван, а посредине стол с фарфоровой вазой и цветами. Чистые неброские занавески, картины в новых рамках, свежая покраска подоконников, дверей — каждый предмет на месте, и в то же время нежилой, не согрет любовью хозяйкиных рук, ничего не скажет о характере хозяина, его привычках и пристрастиях.

— Казенная? — спросил Павел, кивнув на стены.

— Редко бываю тут. Душу не греет. А ты себе ничего не спроворил? Домик садовый или ещё какой?

— Нет, Василий Васильевич, руки не дошли.

Министр подсел к тумбочке с телефоном, набрал номер. Неторопливо, раздумчиво говорил в трубку: — Когда вы собирались?.. Так, хорошо. И Фомин был?.. Хорошо. А «Молния»?.. Стенная газета, да... Она должна в цехе висеть, а как у вас очутилась?.. Не у вас, у него... Ну ладно, как у него очутилась?.. Ага, фотокопия. Кто-то же старался, снимал, проявлял, печатал... А-а, вам не пришло в голову подумать обо всем об этом? Нет?.. Хорошо. Ладно. Что же вы решили?.. Да нет, не надо мне предисловий и комментарий. Вы главный специалист, председатель Совета, мне надо знать ваше мнение. Да, мнение совета и ваше личное...

Министр зажал трубку, сказал Лаптеву:

— Извини! Я сейчас закончу.

И продолжал разговор по телефону:

— Хорошо. Ясно. Мнения у вас нет. И не было, насколько помню.

Министр сидел, повернув лицо в сторону, и Павел видел лишь его правую щеку и шрам на ней. Время затянуло метину войны, но не стерло её совсем. По мере того как Василий Васильевич разговаривал по телефону, бескровное лицо министра начинало краснеть, и шрам выделялся резче.

Павел, проводя рукой по волосам, думал: «Человек болен, а я к нему с делами». Но, вспомнив, какие это важные дела, успокаивался, старался по отрывочным фразам уловить суть разговора.

— Легко живется вам, товарищ главный специалист, — продолжал министр, — легко, говорю. Только вот обо мне вы не подумали. Каково мне будет без вашей рекомендации. Или ваше правило применить: в кустах отсидеть?.. А дело?.. Дело, я вас спрашиваю! — возвысил голос министр. И бросил трубку. Дрожащими руками вынул из кармана платок, вытер проступивший на красном разгоряченном лбу крупные капли пота. Кинул на Павла быстрый извиняющийся взгляд, сказал:

— И откуда у молодого тридцатипятилетнего человека дрожь в коленках?.. Фу, как противно!..

Открыл дверь в другую комнату, крикнул кому-то:

— Нам бы на стол чего-нибудь! И, подойдя к Лаптеву, сев рядом с ним на диване, заговорил спокойнее:

— Да, жизнь сурова. В отношениях с людьми не одна только доброта нужна, но и строгость. Слабости много в человеческой натуре. А слабость при иных обстоятельствах подлостью оборачивается. Это уже опасно. С подлостью надо бороться как со злом социальным. Я так думаю. Но, может, я не прав? Как тебе подсказывает твоя рабочая совесть?

Павел не сразу ответил министру. Вспомнился ему воздушный бой в небе над Сталинградом, дезертирство с поля боя Бродова. И Шоту Гогуадзе, гремящего по асфальту на роликовой тележке, вспомнил. Сказал Павел: — Я ещё когда рабочим не был, а цену человеческой подлости узнал. Видел, Василий Васильевич, как один человек за подлость другого расплачивался.

И встревоженно повернулся к министру:

— Вы меня извините, Василий Васильевич. Не хотел доставлять вам беспокойство.

— Нет, нет, Павел Иванович! Это хорошо, что ты приехал. Ты и мне бодрости прибавил, воодушевил меня. В другой раз подумаешь о проекте Фомина и поползут сомнения: дадут ли денег, пропустят ли, утвердят ли?.. В таких делах министерство не последняя инстанция. Правда, наше мнение тут важно. И, может быть, самое важное. Но... есть и другие инстанции. А тут столько денжищ нужно, что иной раз оторопь берет: не дадут!

Он обнял Павла за плечи, заговорил голосом, в котором слышались и вопрос и просьба:

— Хорошо, если бы к Новому году стан вы свой на проектную мощность вывели.

— Выведем, Василий Васильевич, — сказал Лаптев, а сам с тревогой подумал:

«А черт её знает!.. Выведем ли?..» Но тут же твердо повторил: — «Выведем!»

— И хорошо, Павел Иванович. А теперь подвигайся к столу.

Егор опоздал на смену. Первый раз за время работы. Не прятался от глаз рабочих, шел не спеша, посредине пролета. Под кабину отца не нырнул, как иногда делают другие, а прошел на виду у старшего оператора — прошел так, будто он не был ни в чем виноват, а наоборот, все остальные перед ним виноваты.

На его месте стояли Настя, братья Бродовы и двое незнакомых — наверное, ученые из НИИавтоматики.

На Егора никто не взглянул, все грудились около прибора, и в центре кружка Настя. Она что-то показывала на приборе, тянула Феликса за рукав, приглашала его посмотреть. На лицах — радость, почти восторг, а Вадим Михайлович Бродов не мог от радостного волнения стоять на месте. Он то к одному подходил, то к другому, приглашал посмотреть на лист — он теперь бежал ровно, не всплескивал, не заходил на торец, лился, как спокойный ручей, плавно, легко. Вадим Михайлович первый увидел Егора, схватил кочергу, торжественно поднес Егору со словами: