Рассвет над морем

— Здесь. Вместе со мною приехала. А ты разве ее знаешь?

— Галю? — Жак чуть заметно покраснел. — Знаю…

— Вот и хорошо. Вместе будете работать.

Жак Эллин, по всей видимости, был вполне доволен такой перспективой.

— А ты французским языком свободно владеешь? — поинтересовался еще Ласточкин….

— Полжизни во Франции. Отец — эмигрант, я там и родился, а после девятьсот одиннадцатого года сам во Францию же эмигрировал. И в армию французскую призывался, во флот. Только в семнадцатом и вернулся домой.

— Здόрово! — обрадовался Ласточкин. — Вот это нам и нужно!..

Они разговаривали долго. Жак привез указания и инструкции из Москвы. Все это было только в памяти, ни слова на бумаге, и все надо было сообщить немедленно, пока память не изменила. Они говорили часа два — до сумерек. Разговор прерывался только тогда, когда звякал звонок на дверях и в ателье заходил очередной, редкий сегодня, посетитель. Тогда Ласточкин немедленно превращался в «мосье Николя» и спешил в салон — извиняться, возмущаться, уговаривать, взывать к богу и к совести американского президента Вильсона. Затем он возвращался, и беседа продолжалась. Вера и Катюша уже оставили свой пост у двери: прибыл свой!

В обеденную пору Катюша постучала в кабинет главного закройщика.

— Галя с нашими комсомольцами, — с восторгом, да и не без гордости, сообщила она, — водрузили красные флаги на заводских трубах на Пересыпи и на эллингах Ропита! Везде перед заводами собираются толпы, смотрят на флаги и поют Интернационал!

— Здорово! — похвалил Ласточкин. — Добьемся ли мы удовлетворения наших требований, это еще будет видно, но настроение народа уже проверено: боевое настроение, Жак! Пролетариат Одессы с нами, с большевиками!

И тут же Ласточкин заторопился:

— Ну, Жак, сегодня ты отдыхай, сейчас укажем тебе квартиру. А мне еще надо на два-три завода… инкогнито, а потом к врачу…

— Болеете, товарищ Николай?

— Да что-то… — Ласточкин лукаво подмигнул, — кости ломит, поясница ноет — не ревматизм ли?..

Митинг в Главных железнодорожных мастерских возник как бы стихийно.

С самого утра все участки железнодорожного узла охватило беспокойство. Ночная смена возвращалась домой, дневная как раз выходила на работу; рабочие останавливали друг друга и расспрашивали о забастовке в городе. Много вопросов их волновало, но в конце концов это был все тот же один вопрос: почему город бастует, а мы нет? Что думает себе Учкпрофсож — Участковый комитет профсоюза железнодорожников? Почему это мы, железнодорожники, прославленный своей организованностью отряд пролетариев, не выступаем вместе со всем пролетариатом? Почему железные дороги — «нервы страны», способные в один миг парализовать деятельность всего государственного аппарата, — продолжают обслуживать проклятый гетманский режим? Давай сюда наших профсоюзных «вождей»!..

Руководители Учкпрофсожа, депо и мастерских до обеденного перерыва всячески уклонялись от встречи со своими «массами». Всем гонцам, которые уже с утра начали прибывать в Учкпрофсож с разных участков узла, ответ был один: указаний из центра нет, продолжайте спокойно работать. Руководство Учкпрофсожем в Одессе, как, впрочем, и на всех других железных дорогах Юга, недавно, после подавления во время немецкой оккупации двухмесячной забастовки железнодорожников, прибрали к своим рукам меньшевики, а позиция меньшевиков в отношении забастовок оставалась неизменной: никаких забастовок не допускать! К тому же под утро в ответ на запрос Учкпрофсожа, как реагировать на объявление забастовки в городе, по прямому проводу из Киева была получена и директива от Дорпрофсожа, Дорожного комитета союза, — не реагировать!

Но когда в обеденный перерыв рабочие Главных мастерских собрались в пролете центральной галереи и заявили, что не вернутся к станкам, профсоюзные «вожди» переполошились. Непослушные массы собирались, похоже на то, выразить солидарность вовсе не со своим профсоюзным центром, а… с пролетариатом города.

И руководители мигом спустились со своего «Олимпа» — бывших «царских покоев» на втором этаже пассажирского вокзала, занятых теперь руководством профсоюзного движения, — поспешно сели на дрезину и сломя голову помчались к Главным железнодорожным мастерским, постоянному очагу крамолы. Весть об этой неожиданной активизации профсоюзной верхушки молниеносно распространилась от вокзала до Товарной, от блок-поста до блок-поста — и со всех концов огромной территории железнодорожного узла и из окрестных железнодорожных поселков люди валом повалили к мастерским. Маневровая «кукушка» «Ь» в это время не умолкая оглашала окрестности на много верст вокруг своим отчаянным, пронзительным гудком, сзывая трудовой железнодорожный народ. Распоряжения дать тревожный гудок «кукушка» ни от кого не получала, но машинистом на ней был большевик Козлов, и он самолично принял такое решение, исходя из своего понимания политической обстановки: раз народ собирается и требует митинга, митинг должен состояться в самом широком составе!

Ласточкин получил сообщение о митинге «по веревочке» от Коли Столярова и поспел как раз к началу.

В галерею Главных мастерских его провел Куропатенко. Ивану Федоровичу пришлось для этого случая сменить свое элегантное пальто и каракулевый пирожок на потрепанную серую шинельку и черную фуражку с топориком и якорем. С обстановкой Куропатенко познакомил Ласточкина еще по дороге, когда они торопливо шли по путям: работу в Главных мастерских первыми оставили рабочие-большевики — по указанию большевистской стачечной тройки, — для того, чтобы железнодорожный райком партии мог организовать «стихийный» митинг.

Митинг нужен был, чтобы всколыхнуть всю многотысячную массу железнодорожников и, вопреки стараниям меньшевиков, включить железнодорожный узел в забастовку.

Когда Ласточкин и Куропатенко вошли в центральную галерею, руководство Учкпрофсожа уже поднялось на импровизированную трибуну — площадку товарного пульмана. Вокруг все свободное пространство широкого пролета между станками и самые станки залиты были бурлящей многотысячной массой людей. Здесь были рабочие и мастерских, и ремонта пути, и персонал поездных бригад, и рабочие депо и Товарной станции. Голоса родили гулкое эхо под сводами высокого стеклянного колпака огромной галереи, шум волнами перекатывался из конца в конец. Учкпрофсожевцы сгрудились на платформе вагона, со всех сторон раздавались возгласы: «Тише, тише!» — но гам от этого только возрастал. Председатель Учкпрофсожа стоял у борта платформы и что-то кричал. Видно было, как губы его шевелятся, но ни одного слова услышать было невозможно. На председателе Учкпрофсожа была тужурка с малиновыми кантами и фуражка с красным верхом. Это был помощник начальника станции Вариводенко, он же — председатель Участкового комитета, он же — атаман «железнодорожного куреня», националистической организации, пытавшейся расколоть союз железнодорожников на два: союз железнодорожников русских и союз железнодорожников украинцев.

Наконец, когда Ласточкин и Куропатенко пробились сквозь толпу уже на середину пролета, поближе к платформе, Вариводенко удалось кое-как установить тишину.

— Панове громадяне! — крикнул Вариводенко в мегафон, предусмотрительно захваченный им из профсоюзного митингового реквизита.

И шум сразу вспыхнул с новой силой.

— Нету панов! — раздавались возгласы. — Ищи себе панов на Французском бульваре! Паны в «Лондонской» шустовский коньяк дуют!..

— А «товарища» забыл? — неслось со всех концов. — Забыл, гетманский прихвостень!

— В Брянском лесу ваши «товарищи»! — послышалось в ответ из первых рядов, окружавших вагон. — Волками ваши «товарищи» воют!

В первых рядах, у вагона, собрались члены «куреня» — оплот и опора националистов в союзе железнодорожников.

— Волк тебе товарищ! — кричали они и, сунув два пальца в рот, оглушительно свистели.

Прошло не меньше пяти минут, пока Вариводенко получил возможность продолжать свою речь.