Под брезентовым небом

Затем, откинувшись в кресле, потер виски ладонями:

—  Иногда размышляю, зачем все это? Я ведь имею вторую специальность — эксперта по антикварным закупкам. Тонкая, одухотворенная специальность: красное дерево, бронза, хрусталь, фарфор. А тут который день не могу добиться от главка подтверждения, куда направиться дальше. Нет, нет, не говорите ничего утешительного. Я вижу, я знаю — нынешнюю мою жизнь иначе не назовешь, как сплошной ошибкой, духовным самообкрадыванием!

Появился администратор с кассовой рапортичкой.

—  Ну вот, полюбуйтесь, — сказал директор. — С каждым днем сборы катастрофически падают. Нынче еще на семь процентов ниже. Это называется — синим пламенем гореть!

Оставшись на представление (под брезентовым куполом и в самом деле было немноголюдно), в одиннадцатом часу я направился домой. Стоял темный и плотный вечер, волны жасминного аромата пряно плыли в прогретом воздухе, из-под ворот недружно тявкали собаки, а вокруг фонарей, испепеляясь на лету, тучами роилась мошкара.

Добравшись до домика Олимпиады Антоновны, я застал у нее гостя. Как и днем, на столе урчал самовар, а гость был похож на старого нахохленного ворона: костлявый, угловатый, со смуглым лицом, изрезанным глубокими морщинами, и крупным, горбатым носом. Что-то по-птичьи зоркое было в округлых безбровых глазах.

Поздоровались, и сразу гость поднялся.

—  Ну, куда же вы? — остановила его Олимпиада Антоновна. — Понимаю, о семье беспокоились бы. А то ведь одни. Посидели бы!

—   Никак не могу, — ответил гость. — Должен в цирк еще заглянуть. Спасибо за угощение.

—   Какое уж тут угощение. Я же знаю, трудно вам угодить с заваркой. Смертельной черноты предпочитаете заварку.

Затем, проводив, объяснила:

—  Звать его по-азиатскому — Гусейном. Реквизитором служит в цирке. И такую прожил жизнь — не пересказать. Однако — сами видели — старый уже человек.

Вот я и говорю ему: довольно колесить по свету, пора на одном каком-нибудь месте закрепиться. Мог бы место такое и у меня найти. А он отвечает, что никак не сможет прожить без цирка. Что на этот счет в цирке даже особое поверье имеется: дескать, кто хоть раз перешагнул барьер — тот не возвращается назад! Вот ведь какое поверье!

«Кто хоть раз перешагнул барьер». Сентенция эта пришлась мне по душе, и я занес ее в записную книжку и несколько раз вспоминал среди ночи — спалось прерывисто, продолжала томить духота.

Утром, снова отправившись в цирк, я ожидал застать директора все в том же удрученном состоянии. Но ошибся. Весел, жизнерадостен был директор.

—   Можете поздравить! — воскликнул он, энергично пожимая мне руку. — Только что, созвонившись с Москвой, добился полной ясности. Решено и подписано: отсюда направляемся в Донбасс. Тамошний народ до цирка охочий, никакие передержки природы на него не действуют, да и не были мы уже три года в тех местах. Отыграем вскоре последнее представление, и в путь!

—   А как насчет антикварных закупок? — напомнил я.

—   Закупки? Какие закупки? — несколько смущенно переспросил директор. И рассмеялся, тряхнул головой: — Неужели вы всерьез поверили? Ничего с ними не сделается, подождут закупки!

Мы побеседовали еще немного, и я прошел в зрительный зал. Несмотря на утреннее время, здесь почти нечем было дышать. Артисты между тем репетировали. Да-да, несмотря ни на что, они репетировали со всем упорством и старанием. На одном конце манежа ритмично взлетали полосатые обручи жонглеров. На другом — усердствовал эквилибрист: одну на другой установив пять катушек, он добивался сложнейшего баланса. А на середине манежа трудился музыкальный эксцентрик: перегнувшись пополам в поясе, он просовывал голову между колен и в таком положении разучивал на трубе марш из «Аиды». Неожиданно солнце, до того жгучим пятном пробивавшееся сквозь брезент, начало тускнеть, затем и вовсе померкло. Донеслись раскаты грома.

—  Никак гроза надвигается?! — оживились на манеже. — Ох и грянет же после стольких дней жары!

Я вышел из шапито и увидел необычайные перемены на небе. Давно ли было оно светло-голубым, точно насквозь прогоревшим. Теперь же сделалось пепельным, пыльным, грязно-пыльным, а у черты горизонта угрожающе клубилась ржавчина. Грохотало все ближе, чаще. Острые молнии прорезали ржавчину.

—  Приготовить шланги! — послышалась команда.

Оглянувшись, я увидел директора. Зорко вглядываясь в близящуюся грозу, он командовал подоспевшими униформистами, и они спешили развернуть змеящиеся шланги. С ними в одном ряду стоял старый реквизитор Гусейн и также сжимал в руках блестящий наконечник брандспойта.

—  Включай! — последовала новая команда.

В тот же миг сильные струи воды взметнулись над шапито, забарабанили по брезенту. Эти струи были тугими, шипящими, разлетающимися на тысячи брызг. Вновь и вновь ударяла вода в брезент, скатывалась вниз ручьями и каскадами, опять взлетала, и вскоре — набухая и тяжелея — брезент провис между опорными мачтами.

—   Хватит! Выключай! — распорядился директор. И объяснил, увидя меня рядом: — Здесь зловредные грозы случаются. Шквалистым ветром может и порвать и снести шапито. А вот вода — она особую устойчивость обеспечивает. Береженого бог бережет!

Гроза, однако, прошла стороной. Лишь немногие дождевые капли упали на землю, и небо тут же прояснилось, и солнце снова начало все вокруг обжигать, и шапито, просыхая, почти что исчезло в радужно-белых клубах пара.

Двумя днями позже состоялось прощальное представление. Словно устыдясь своей долгой инертности, на этот раз криворожцы собрались дружно, принимали программу отлично.  В зале находились и участники только что закончившегося совещания металлургов. В приподнятой атмосфере закончил свою работу цирк.

На приставном стуле рядом со мной оказалась Олимпиада Антоновна. Она сидела принаряженная, крупные бусы на груди, шаль с длинными кистями, в руках букет пионов.

—  Была не была! Решила все же поглядеть! — объяснила мне Олимпиада Антоновна. А в антракте спросила:— За кулисы собираетесь? Тогда и я с вами!

Прошла, огляделась, отыскала глазами Гусейна и, как-то по-девичьи, конфузливо вспыхнув, протянула ему букет:

—  Это вам!

Приняв цветы, низко склонившись, чтобы скрыть волнение, старый реквизитор гортанно ответил:

—   Благодарен очень. Спасибо! Мне давно не дарили цветы!

—   Вот и вдыхайте на здоровье, — нежно сказала Олимпиада Антоновна. — Если понравятся, можете еще в дорогу срезать.

А потом, когда мы вернулись в зал, объяснила, словно оправдываясь:

—  Народ у нас щедрый на проводы, для артистов цветов не пожалеет. Ну, а про Гусейна кто вспомнит? Надо и ему внимание оказать!

Весь следующий день заняла разборка шапито.

Есть в этом что-то щемящее. Разоряется пусть и недолговечное, но вчера еще переполненное жизнью цирковое гнездо. И хотя сознаешь, что спустя недолгие дни оно возродится на новом месте, все равно каждый раз охватывает печаль. До самого вечера продолжалась работа, и множество рук, подчиняясь команде шапитмейстера (в этот день он был в цирке главнейшим лицом!), и разбирало, и складывало, и упаковывало брезент. Что же осталось к вечеру? Входная арка с ободранными афишами. На месте манежа вытоптанная площадка. Да еще невысокий навес: под ним сложили имущество, приготовленное к отправке. Только тогда шапитмейстер объявил долгожданный шабаш.

Гусейн и теперь трудился со всеми вместе и не меньше остальных. Обнаженный до пояса, он поражал великой худобой. Усталости, однако, не выказывал и ни разу не позволил себе передышки. Под вечер к нему обратился директор:

—   Уважаемый Гусейн! Ты всегда и во всем для нас опора. Не откажи и сейчас. В ночь перед отъездом, когда все на виду, — всякое может случиться. Прошу тебя, не уходи! — Польщенный директорской просьбой, реквизитор согласился. И я попросил разрешения остаться.

—   Хорошо, — улыбнулся Гусейн. — Будем вместе сторожить.

Вскоре разоренный цирк опустел, надвинулась плотная ночь, и все пропало в ней, — все, кроме звуков.