Под брезентовым небом

И он еще раз тянется к витринному стеклу.

В гостинице меня поселили в том номере, в котором, выступая в предыдущей программе, жила воздушная гимнастка Раиса Немчинская. Входя в номер, я улавливаю еще не успевший выветриться тонкий аромат духов. И стараюсь представить себе, как возвращалась из цирка Немчинская. Как, устав от дневной и вечерней работы и вообще от долголетней воздушной работы, наконец-то разрешала себе покой. Нет, хоть убей, именно этого я никак не могу себе представить: слишком хорошо известен мне характер Немчинской. И тогда я вижу, как, войдя к себе, она сразу кидается к телефону и, ничуть не думая о позднем часе, звонит на дом директору цирка, и жалуется на придирки инспектора по охране труда, и категорически заявляет, что не нуждается в лонже и пускай те, кто в себе не уверен, пользуются ею, а она, Немчинская, не нуждалась и не нуждается, И директор, которому до смерти хочется спать, не решается прервать артистку и только повторяет: «Не беспокойтесь, Раиса Максимилиановна! Завтра мы все уладим! Конечно, уладим!» Он хитрит, директор. Он прекрасно знает, что правила безопасности обязательны для всех без исключения. И сама Немчинская это знает и завтра — ничего не поделаешь — застегнет на поясе лонжу. Но это завтра. А сегодня она еще не остыла, в ней еще не иссякла запальчивость. «Завтра все уладим!» — обещает директор. А она кричит ему в ответ, и даже мембрана начинает дребезжать в телефонной трубке: «К черту завтра! Не завтра, а сегодня! Я сегодня же, сейчас же должна знать, что завтра смогу без помех подняться на трапецию!»

Этим и заканчивается мой воронежский день. Один из дней, промелькнувших давним жарким летом. Впрочем, промелькнул ли он? Напротив, запомнился. День, столько вместивший в себя. День, прожитый с людьми, которые работают много, очень много и для которых неразделимы работа и жизнь.

ФОРМУЛА СМЕХА

Прошло пять лет, и я опять повстречался с Енгибаровым. На этот раз в Ленинграде. Придя ко мне в гости, молодой коверный пропел: «Уж полночь близится!» Действительно, час был поздним, но только этим временем и можно было располагать — после вечернего представления.

Мы сели за стол. Дымился черный кофе. «Лучшего бодрящего напитка не знаю!» — одобрил Енгибаров. И стал рассказывать о том, что успел за эти пять лет. Удивительно многое вместили они в себя!

Тогда, когда мы познакомились в Воронеже, мало кто знал Леонида Енгибарова. Двумя годами позже, выйдя на манеж Московского цирка, он сразу добился признания. И еще успел принять участие в международном конкурсе клоунов в Праге. Шестнадцать тысяч зрителей, заполнивших трибуны Спорт-Холла, жарко рукоплескали молодому представителю советского цирка: первый приз был вручен Енгибарову. И тогда же знаменитый французский мим Марсель Марсо выделил его из пестрой череды многих и многих клоунов, дружески обнял, признал собратом. И тогда же — вот сколько успело вместиться все в эти же пять лет! — Армянская ССР удостоила Енгибарова почетного звания заслуженного артиста республики.

Об этом Леня и рассказывал мне. И тут же, возбужденно вскакивая, начинал импровизировать, острыми штрихами рисовать задуманные образы, репризы. При этом издавал короткие смешки и, наклонясь через стол, испытующе глядел: понял ли, оценил ли.

Следующая встреча — снова через пять лет — случилась в Москве, в цирке на Цветном бульваре. Не забыть мне радость, испытанную в тот вечер. Программа была первоклассной, номера отборными. И все же успех в первую очередь определялся Енгибаровым.

С удивительной щедростью выходил он на манеж — раз десять — двенадцать, не меньше. И каждый раз поражал причудливостью своих реприз — то безудержно смешных, то затаенно трогательных, даже чуть грустных. И каждая была отмечена тонкой иносказательностью. Особенно запомнилась одна.

Поставив катушку в рискованно шаткую пирамиду, Енгибаров исполнил труднейший баланс. Суть репризы, однако, была в ином, не в балансе. Каждый раз, успешно исполнив очередной трюк, коверный сам себя награждал сверкающей медалью. Не удавался трюк — в сердцах срывал медаль. Когда же в финале удавалось самое сложное равновесие — торжествующим жестом срывал шляпу с головы, и из-под широких ее полей неожиданно свисала добрая дюжина медалей. О чем же была реприза? Может быть, о человеческом тщеславии? Да нет. Тщеславный не стал бы себя самого лишать регалий: напротив, любой ценой постарался бы ими завладеть навечно. Реприза была об ином — о переменчивости счастья, о том, как нелегко дается оно, и все же — не дрогнув, не отступив — человек, в конце концов, одерживает победу.

В антракте я прошел за кулисы. В гардеробной Енгибарова было многолюдно, шумно. Известный эстрадный конферансье повторял, умело модулируя голосом: «Отлично, Леня! Отлично растешь!» Не менее популярная эстрадная певица изящно вскидывала руки: «Я никогда так не смеялась! Я буквально изнемогала от смеха!» Енгибаров не отзывался. Казалось, он настороженно вслушивался в нечто ему одному различимое — нечто очень важное и сокровенное.

И опять, наблюдая за Енгибаровым, я подумал о счастливой стремительности его пути. Был заслуженным артистом — стал народным. Сделался желанным не только в цирках. Выступая на эстрадных площадках, молодой артист и здесь поражал мастерством мима-эксцентрика. Об этом он и мечтал: создать собственный театр эксцентрического искусства. И еще снимался в кино. И еще выступал по телевидению. И еще.

После конца представления мы вместе вышли на бульвар.

—  Здесь рядом рынок, — сказал с улыбкой Леня.— Каждый раз, когда иду мимо, вспоминаю маму. Сперва она не очень верила в мои успехи. Ей казалось, что преувеличиваю, прихвастываю. А тут меня впервые в московскую программу включили. Соседка шла мимо цирка, прочла мое имя на афише у входа в цирк и рассказала маме. И что вы думаете? Мама нарочно с другого конца города, с Марьиной Рощи, приехала, чтобы убедиться, собственными глазами прочесть. Потом чуть ли ни каждый день на здешний рынок стала наведываться: мол, выбор большой, продукты свежее. А я погляжу в окно и вижу: снова перед входом в цирк стоит, снова афишу перечитывает.

С доброй и ласковой интонацией рассказывал об этом Енгибаров. Когда же мы подошли к подъезду моей гостиницы, признался вдруг:

—   И вот еще что. Начал писать.

—   Вот как? Покажите, Леня.

—   Ладно. Завтра прихвачу. Только учтите: это первые пробы.

Придя назавтра в цирк, я опоздал к началу. За дверьми, приоткрытыми в зал, увидел переполненный амфитеатр, множество лиц, озаренных веселым ожиданием.

Тут же грянул хохот. На миг оборвался, и опять прокатился громово.

— Леня на манеже, — пояснила билетерша, и не удержалась: прыснула сама.

А затем, ненадолго покинув манеж, Енгибаров вручил мне рукопись:

— Почитайте на досуге. После перезвонимся. Хорошо?

Рукопись я прочел в тот же вечер. Она состояла из небольших и совсем коротких рассказов. Некоторые — при всей своей лаконичности — запоминались крепко. Таким был, например, рассказ «Интервью».

Журналист приходит к известному укротителю. Тот во время беседы переодевается и, сняв костюм, обнажает глубокие рваные рубцы. «Что это? — справляется журналист. — Несчастный случай на манеже, клыки хищников?»— «Это не на работе, — качает головой укротитель.— Это в сорок третьем, в гестапо!» Совсем короткий, но сильный рассказ.

А вот другой — «Чуть-чуть», определенный автором как фантастика.

Действие происходит в двадцать первом веке. Клоун будущих времен повторяет трюк, некогда с успехом исполнявшийся клоуном Мусиным. Сначала Мусин стучал по табуретке, потом по голове партнера и пораженно убеждался в одинаковости деревянного звука. Трюк этот пользовался успехом, а вот клоуну будущих времен никак не удается рассмешить зрителей, хотя он и в точности следует «формуле смеха», которую рассчитала электронная машина: согласно этой формуле, пауза между ударом по табуретке и ударом по голове должна равняться трем целым ста двадцати тысячным секунды. Так в чем же загвоздка? Приходится вторично запросить машину, и на этот раз, изучив старую кинопленку, она отвечает: да, Мусину также была известна «формула смеха», но он нарочно каждый раз чуть-чуть ошибался.