Под брезентовым небом

ФОТО ДЛЯ ПРОПУСКА

Бартэн Александр

Под брезентовым небом

Скверное выдалось утро: ветер и дождь, низкое, насупленное небо. Поздней ленинградской осенью таких дней немало, но ведь для меня это был особенный день. Решив возобновить утраченное знакомство с цирком, я еще накануне созвонился и условился о встрече. Нечего делать: надо было идти.

Трамвай довез меня до Инженерной улицы. Дальше двинулся пешком — хотелось в памяти и чувствах восстановить то далекое время, когда день за днем спешил я в цирк, молодой и пылкий его поклонник. Теперь-то, конечно, все по-иному. Теперь иду и уклоняюсь от резких порывов ветра и обхожу осмотрительно лужи. Тогда все было нипочем!

Добрался до цирка. В наружном вестибюле возле еще закрытых билетных касс топтались мальчишки. Задрав вихрастые головы, они разглядывали рекламные плакаты. «Может быть, в этом доброе предзнаменование?— подумал я. — Времена меняются, а мальчишки остаются все теми же. Все так же — точно магнитом — их притягивает цирк. Вот и меня опять приманил!»

Дежурный у служебных дверей справился, знаю ли я, как пройти в дирекцию. Я знал, я помнил и по узкой темноватой лестнице поднялся на второй этаж.

Выдавали зарплату, перед бухгалтерией толпилась очередь. Многолюдно было и у стола секретарши: одному требовалась справка, другому — печать на справку. Напротив приемной виднелась дверь в директорскую ложу. Сколько раз, входя в эту ложу, я оказывался лицом к лицу с залом, с манежем, а затем, глаз не отрывая, упивался представлением... Сейчас дверь в ложу была заперта. Узнав, но какому я вопросу, секретарша пригласила меня в директорский кабинет.

Одно к одному: мне и тут не повезло сначала. Только успел поздороваться, как директора отвлек телефонный звонок. Это был звонок из Москвы, из Центрального управления госцирков.

—  Да, да, можете не беспокоиться! Все в полном порядке! — заверял директор. — Разве Ленинградский цирк подводил вас когда-нибудь? Багаж отослан еще вчера, артист выезжает сегодня вечером... Нет, в самом деле, разве хоть когда-нибудь мы подводили вас?!

Опустив трубку, директор придал лицу то внимательно-сдержанное выражение, что приличествует разговору с малознакомым посетителем. И опять, как назло, раздался телефонный звонок.

На этот раз в директорском голосе возникла особая, нежнейшая певучесть:

—  Спасибо, что откликнулись, что позвонили. Откровенно скажу: на вас вся надежда. Знаю, знаю, что материал дефицитен. Войдите, однако, в наше положение. Изготовление аппаратуры задерживается, артист на вынужденном простое. Да и много ли просим мы?

Лишь затем — добившись, видимо, согласия — директор смог, наконец, уделить мне внимание:

—  Вот, значит, в чем дело! Сколько лет, как растеряли связи с цирком? Более тридцати? Изрядно! Многое с тех пор переменилось в нашей системе!.. Разумеется,

всем, чем возможно, постараемся прийти вам на помощь.

Нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша.

—  Выпишите товарищу пропуск. Да, постоянный. До конца сезона.

Попросив меня обождать, секретарша покинула кабинет. Директор (дела, дела!) наклонился над лежавшими перед ним бумагами, а я, не желая мешать, отошел подальше. И вот тут-то обнаружил, что в кабинете находится еще один человек: стоит лицом к окну, руки сцепил за спиной и разглядывает мокрую площадь.

—  Итак, намереваетесь осчастливить цирк? — спросил человек, не меняя позы.

Не только насмешка, но и неприязнь послышалась мне в этом вопросе.

—  Осчастливить? — переспросил я настороженно. — Нет, цель у меня куда скромнее. Хочу написать о сегодняшнем цирке. Только и всего!

На этот раз неожиданный мой собеседник круто обернулся. Я увидел его лицо и сразу узнал. Можно ли было не узнать! С любого рекламного щита, с каждой рекламной тумбы смотрело это лицо — слегка удлиненное, с крутым высоким лбом, со впалыми щеками и узким изгибом ироничных губ. Глаза скрывались под круглыми стеклами очков, но живости от этого не теряли: переменчивые блики на стеклах как бы повторяли острую пронзительность глаз.

—  Ладно, не будем препираться, — сказал Кио (это был он, известнейший иллюзионист). — Скажите лучше: о каком же именно цирке намерены вы писать?

Вопрос озадачил меня.

—   То есть? Разумеется, о нашем, советском. О его мастерах. Об их многообразном ярком искусстве!

—   Ах, вот как! — отозвался Кио, и губы его сложились в усмешку. — Похвально, но не богато по замыслу. То, что вы сейчас сказали, это лишь общие слова. Общие и порядком стертые!

Тут вмешался директор:

—  Помилуйте, Эмиль Теодорович. Зачем же с самого начала брать автора в штыки? Пускай сначала осмотрится, составит собственное мнение, а уж потом...

—  Спасибо, что надоумили, — с подчеркнутой вежливостью поклонился Кио. — Разумеется, надо сперва приглядеться. Однако для этого требуется зоркость, и даже

больше — дальнозоркость. Как у вас на этот счет?

И тут же, не дожидаясь ответа, точно решив без промедления выяснить мои возможности, вдруг произвел молниеносный пасс, тот самый классический пасс, при котором бесследно исчезают на манеже и ассистенты, и звери, и птицы, и любые предметы. Вероятно, требовалось, чтобы исчез и я. Но я продолжал стоять.

—  Хм! — несколько озадаченно произнес Кио. — Разумеется, в штыки вас брать не собираюсь. Пишите на здоровье. Смотрите, всматривайтесь, изучайте. Однако при одном условии: не ограничиваясь парадной, показной стороной цирка. Как бы она ни была эффектна, следует помнить, что в цирке далеко не всегда парад.

Директор и на этот раз пожелал высказать особое мнение:

—  Никак вас не пойму, Эмиль Теодорович! Ну скажите на милость, кому и какой интерес представляет наша кухня? Зритель к нам для того приходит, чтобы насладиться праздничным, приподнятым, если угодно — романтичным. Не сомневаюсь, и читатель будет ждать того же. А вы вместо этого нацеливаете...

Кио не захотел отвечать. Схватив меня за руку, уведя к окну, он продолжал таким тоном, будто мы были с ним одни в кабинете:

—   Слушайте, о чем непременно надо писать. Часто, слишком часто пишут у нас о благополучном цирке. Так пишут, точно в нем одни достижения да рекорды. И при этом злоупотребляют самыми умиленными, сладенькими красками... Напишите о другом — о некрасивом цирке. Есть, есть такой цирк. Весь в поту, весь, до последней нитки, насквозь пропахший потом, весь в ссадинах, в синяках, в кровоподтеках...

—   А как же иначе? — перебил директор (он все еще не хотел признать себя побежденным). — На то и цирковые репетиции. Без издержек не обходится!

—   Напишите о некрасивом цирке! — приказал Кио, и рука его крепко схватила меня за плечо. — Репетиции? Да разве дело только в репетициях?! Бывают времена, когда артист все двадцать четыре часа, а то и больше, прикован к задуманному. Когда он перестает замечать и день и ночь и об одном только думает — как своего добиться... Приходит ли затем удача? Далеко не всегда. Иной раз задуманное, хоть убей, не дается в руки. Можешь реветь или рычать, стонать или бить себя по голове,— все равно неудача оказывается сильнее тебя. На этот раз сильнее. И все-таки ты в выигрыше, даже расшибаясь в кровь, даже на время отступая. В выигрыше, потому что сделался выносливее, нарастил мускулатуру. Вот о чем вы должны написать. О некрасивом, о неудачливом цирке. Не будь поначалу такого — откуда бы взяться совершенству, красоте?

Мы стояли у окна. Дождь, припустив к этому часу еще сильней, клокотал в водосточных трубах, пузырился на асфальте, сплошными струями прочерчивал небо.

—  Еще один есть цирк, — продолжал Кио и покосился на директора. — Опасаюсь, что и на этот раз мне будет поставлено в упрек: зачем, мол, на этом фиксировать внимание? Но нельзя же самообольщаться, слепо благодушествовать. Нельзя делать вид, что у нас в цирковом искусстве существует один лишь высокий уровень!.. Иной раз будто бы все и нормально и благополучно: номера как номера, зрители в ладоши хлопают. Но это лишь подобие цирка, потому что главного нет на манеже — собственной мысли, собственного поиска... Мало ли у нас номеров-двойников, номеров-дублеров, не идущих дальше копирования?  Об этом тоже надо писать: о ремесле, которое притворяется искусством! Или снова скажете, товарищ директор, что я не прав?