Под брезентовым небом

—  Между прочим, ничего смешного, — обиженно заметил Бирюков. — Куда куражнее работается артисту, если спокоен за будущее!

И тут я снова повстречался со Степаном Исаакяном. Отрепетировав с утра пораньше, теперь он сидел в партере, наблюдая работу товарищей.

Репетировала Елена Аванесова. Над ее трапецией, летящей по  кругу, сидел  орел,   раскрывший  огромные крылья. Казалось, он гордился своим соучастием в работе воздушной гимнастки. Затем, когда трапеция снизилась, спрыгнул на опилки и очень деловито, самостоятельно направился к себе в клетку. Хуже обстояло дело со вторым орлом. Этот был еще новичком, в воздухе его поташнивало, и с какой бы нежностью ни повторяла артистка: «Ай, мой орлик! Ай, моя манюнечка!» — быстрое кружение орлу не нравилось, и он сидел нахохленный, с опущенными крыльями.

В проходе у барьера появилась жена Исаакяна.

—  Ассистентка моя, — сказал он, ласково кивнув жене. — Недаром в песне одной поется: судьба играет человеком. Жена моя собиралась филологом стать. Да ведь и я. Трижды раненный под Керчью, попал на излечение в Москву. Потом, демобилизовавшись, поступил на юридический факультет. До пятого курса дошел, и вдруг все поломалось: в одном из столичных садов увидел аттракцион — мотогонки по вертикальной стене. До того увлекся этим аттракционом, что вскоре сам стал гонщиком. Жене ни слова: зачем нервировать. Прихожу однажды домой — жена кидается ко мне, обнимает со слезами: «Обещаю тебя никогда не расстраивать!» Надо же случиться такому — увидала случайно мой аттракцион. Ну, а затем, когда главк предложил мне заняться бегемотами.

—  Как же это случилось?

—  Опять-таки неожиданно. Я с детства любил рисовать. В Москве стал прирабатывать цирковыми плакатами. Вот меня и приметили в главке. Сперва я был озадачен: зачем мне бегемоты? Думал, думал и просто так, из любопытства, что ли, в библиотеку зашел: посмотреть литературу о дрессировке. И тут-то убедился — нет никакой литературы о том, как дрессировать бегемотов. Вот тогда-то я и согласился. Понимаете? Это ведь самое интересное, если ты первый, если до тебя никто не пробовал!

Репетиции подошли к концу. Артисты покинули зал. Мы остались вдвоем — манеж и я. Истоптанный, изрытый, он был сейчас непригляден, и мне показалось, что я различаю глухо ропщущий голос: «Устал я! Моченьки нет, до чего устал!»

Так жаловался манеж, но лишь до той минуты, когда, вооруженные метлами и граблями, вышли к нему дежурные униформисты. Принялись наводить порядок. Привезли на тачке, расстелили вечерний ковер. И что же? Разом смолкли сетования манежа: прибранный и принаряженный, снова обрел он гордую стать.

Собрался и я покинуть зал. Но остановился, увидев появившегося возле манежа Леонида Енгибарова.

До приезда в Воронеж я не знал этого молодого коверного. А тут увидел и сразу полюбил. Интересно, свежо работал Енгибаров. Одинаково уверенно владея акробатикой, эквилибром, жонглированием и многими другими цирковыми жанрами, привлекал он даже не этой универсальностью. И не только превосходной выразительностью каждого жеста, движения. В репризах Енгибарова неизменно присутствовал второй, глубинный план, всегда читалась острая мысль, причудливо запечатленное чувство.

Так и сейчас. В предзакатном солнечном луче, золотисто прорезавшем сумрак над манежем, Енгибаров заметил тополиную пушинку. Она и вилась, и кружилась, и коверному захотелось ею овладеть. Вскочив на барьер, он протянул к ней руки. Не тут-то было. Легко увернувшись, пушинка покинула луч. Но все равно начало игре было положено. Теперь не пушинка — бабочка трепетала в сомкнутых ладонях Енгибарова. Вот, приоткрыв осторожно ладони, он стал любоваться пестрой ее окраской. Вот раскрыл, распахнул широко руки. Уже не бабочка — острокрылая птица вырвалась на волю. Круг за кругом, все выше летела она, и казалось, что купол над манежем исчез, и в широко раскрытых глазах коверного отражается поднебесье, и он видит, как ласточка — конечно же, это была ласточка — исчезает в синеве.

— Леня! Ты куда девался? — донесся голос Бирюкова. — Иди-ка сюда, кое-что нужно уточнить.

И сразу все переменилось. Приняв независимо-равнодушный вид, глубоко сунув руки в карманы брюк, засвистев сквозь зубы, Енгибаров вразвалочку отправился в фойе. Но я-то понимал, что это лишь поза, лишь напускное.  За день до того мы вместе шли из цирка, и по пути молодой артист с нежностью рассказывал мне, какая у него хорошая мать и сколько он успел доставить ей волнений. Сперва, окончив школу, поступил в один институт, затем переметнулся в другой, потом ушел в Цирковое училище. Когда же принес наконец домой диплом, мать кинулась к соседке похвалиться. Та прочла, что Лене присвоено звание клоуна, и сказала сердобольно: «Не печалься! Тоже работа!»

Теперь до вечера оставалось совсем немного. Закатный багрянец успел погаснуть, и неоновым росчерком вспыхнуло короткое слово «Цирк».

«Как странно! — подумалось мне. — Утром или днем это слово теряется среди обилия многих других повседневных, житейских слов. Но вот приходит вечер, и все меняется, и короткое слово «Цирк» делается по-особому притягательным, пахучим, звенящим, цокающим. И каждый из артистов, выходя на парадный манеж, защищает красоту и честь этого слова!»

Цирк! Сияющий цирк! Каждый вечер становится он таким, с первых же минут представления.

Вот на манеже появляется Владимир Арзуманян. Полно, он ли это? Моложавый, собранный, он зорко оглядывает притихший зал. На голове артиста шлем с закрепленными на нем роликами. Поднявшись к верхнему концу наклонно натянутой проволоки, став на голову, раскинутыми руками и ногами добившись точнейшего баланса, Арзуманян стремительно скользит вниз по этой тонкой проволочной струне. Рекорднейший трюк!!

Сопровождаемая (так и хочется сказать: по-рыцарски оберегаемая) партнерами-близнецами, на манеж выходит Ирина Шестуа. Став друг против друга, партнеры высоко и параллельно подымают полосатые шесты. На этой зыбкой основе Ира исполняет каскад сложнейших прыжков — курбеты, флик-фляки, фордер-шпрунги, затем сальтомортальные прыжки — просто через обруч, затем через обруч, затянутый бумагой. И наконец финальный прыжок. Он не может не изумить. Отказавшись от второго шеста, Ира делает курбет на одном и безукоризненно приходит в стойку на руку. Пять с половиной минут длится номер, и эти минуты полны такой ритмичности, такой гармонии, что, если бы вдруг смолк оркестр, все равно зрителям казалось бы, что они продолжают слышать музыку.

Теперь манеж преображается в боксерский ринг. Беспомощной фитюлькой стоит Енгибаров перед своим противником-тяжеловесом, обросшим грозно вздувшимися бицепсами, вооруженным пудовыми перчатками. Исход неравного боя ясен каждому. Ох-ох-ох, мокрого места не останется от коверного! Но вдруг к ногам Енгибарова падает цветок. Значит, кто-то верит в него, надеется на него, подает ободряющий знак. Противник, кичливо прохаживаясь перед началом боя, наступает на цветок ногой. Ах, так? Енгибаров оскорблено кидается в бой. И — всему вопреки — одерживает победу, расправляется с тяжеловесом. Что это — только ли цирковое чудо? Нет, в равной мере и чудо отважного сердца!

Затем наступает черед Исаакяна, и экзотические его животные беспрекословно демонстрируют свои способности, и пятнистый удав, выпущенный из ящика, вьется кольцами по ковру и обвивает тело дрессировщика, и начинает казаться, что он — удав — отдает себе отчет, как все трудно сложилось и как важно продержаться, пока не подоспеет дополнительное «поголовье».

После конца представления я снова выхожу из цирка вместе с Енгибаровым.

—   Как решился вопрос о зарплате? — интересуюсь я.

—   Прибавили, — кивает с улыбкой Енгибаров.

Мы идем мимо книжного магазина, и молодой артист, замедлив шаг, ласково проводит ладонью по стеклу витрины:

—  Вон их сколько, еще не прочитанных книг! Возвращаясь домой, каждый раз привожу целый ящик. Мама сердится: куда же девать, нет больше места. А я иначе не могу. Лучше без обеда обойдусь, чем без книги!