Зарницы красного лета

ряки. Конечно, всякая поспешность, особенно в боевом деле, во сто крат усиливает риск, грозит бедой. Но он, Ефим Мамонтов, всегда относился к людям риска, без которого, собственно, нельзя сделать в жизни и шага. Риск — он в любом движении, в любом действии. Надо только знать, что без него не обойтись, и надо уметь рисковать. Мамонтов умел рисковать — смело, красиво, и потому его риск всегда оказывался счастливым, всегда увенчивался победой.

Но слава Ефима Мамонтова как партизанского полководца еще только начинала расправлять свои орлиные крылья. Ее взлет был впереди.

Как известно, на Алтае почти одновременно зародилось несколько очагов повстанческого движения, очагов гнева и ненависти против колчаковщины — вокруг Кабаньего и Солоновки, поблизости от Славгорода, вокруг Зимина, поблизости от Барнаула, в селах, тяготеющих к городку Камень-на-Оби, в притаежном Заобье и, наконец, в предгорьях. Но наиболее активным, несомненно, всегда был очаг, где действовал отряд Ефима Мамонтова. В условиях, когда у партийной организации Барнаула, понесшей огромные потери, не хватало сил, чтобы охватить своим влиянием всю губернию, значение отряда Мамонтова, ставшего к лету уже боеспособной, обстрелянной воинской частью, было особенно велико. Действуя открыто, дерзко, отряд показывал тем самым, до какого накала дошла народная ненависть к белогвардейцам — ее уже нельзя ничем сдержать, ее взрывчатая сила способна совершать чудеса. Широко расходившийся слух о победных делах отряда, ставшего грозой для белых карателей, лучше всяких прокламаций действовал на сознание сибирского крестьянства. Не случайно к отряду Мамонтова тянулись люди зачастую издалека. Не случайно с ним искали связи те, кто только готовился к боевым действиям. И не случайно, наконец, что со временем все очаги междуречья Оби и Иртыша слились в единое, огромное, огнедышащее пространство с центром в селе Солоновка, прозванном партизанской Москвой, а Ефим Мамонтов стал главнокомандующим двадцатипятитысячной армии на Алтае.

Но это случилось осенью, а в начале августа, когда только начались массовые восстания, звезда Ефима Мамонтова впервые вспыхнула и засияла над широчайшими просторами алтайской земли.

КРАСНЫЕ ПАРТИЗАНЫ

I

Стоит вода перед плотиной — недвижимо, застойно, сонно. Кажется, она покорно смирилась со своей неволей и будет стоять так всегда. Но невидимо для человеческого глаза вода на-

159

стойчиво ищет в плотине слабые места, неутомимо делает в них промоины, и наступает час, когда она, навалясь всей своей затаенной силой, разносит плотину в клочья и неудержимо рвется вперед.

Так было и в Гуселетове.

Все лето жизнь в селе на первый взгляд казалась дремотной, невозмутимой: нигде не всплеснет. Сельчане, постепенно успокоившись после тревожных дней весенней мобилизации, с обычной крестьянской размеренностью справляли свои дела. Но с той памятной сходки, когда состоялось торжественное возвращение красного флага и был создан отряд Красной Армии, жизнь в селе забурлила, забушевала.

Стояли первые дни августа, солнечные, жаркие, сухие — словно по мужицкому заказу для предстрадной поры. Хлеба уже начинали зреть. Мужики ахали от удивления: урожай, как и ожидалось, выдался редкостным для нашей засушливой степи, о нем и сейчас еще вспоминают старики. Наступило время, когда надо было, едва застоговав сено, снаряжаться к страде. А тут такие события: того и гляди начнется война, да не где-нибудь, а совсем поблизости, может, у околицы, может, и у самых ворот. И еще ладно, если начнется ненадолго, а если затянется до зимы? Урожай погибнет от непогоды, останешься без хлеба.

Гудело все село, так и сяк гадая о том, что ожидает его в ближайшие дни. И даже мы, мальчишки, не могли оставаться безучастными к мужицким разговорам у сборни, на улицах, у завалин. Куда ни пойдешь — везде толки о скорой страде и скорой войне. Только, бывало, и слышишь:

— Оно, мужики, все бы ничего, да как с хлебами быть?

— Пойдут беляки — не до хлебов будет!

— Погодить бы надо...

— Им годить некогда: на них из Расеи прут!

— А жалко хлеба, ой как жалко!

И хотя для мужиков в самом деле наступили очень хлопотливые предстрадные дни, они все равно ежедневно со всех концов села собирались к сборне. О тех же, кто записался в отряд, и говорить печего — те здесь и дневали и почевали. Теперь сборня, где в июле, бывало, и мухи-то дохли от скуки, день-деньской полнилась мужицкой разноголосицей. Здесь почти постоянно находились члены Военно-революционного штаба, решая бессчетные, вдруг громко заявившие о себе мирские дела. Одно дело порождало много других дел, а те, цепляясь одно за другое, разрастались, как хмель.

Посыпались разные приказы, призывы, воззвания и обращения из волости. Между Гуселетовым и Большими Бутырками без конца скакали гонцы с пакетами под сургучными печатями. Скакали гонцы и по другим дорогам — из Гуселетова во все соседние села. У сборни не только с утра до вечера, но и ночами наготове стояли оседланные кони и пары, запряженные в легкие ходки. Словом, село находилось на военном положении и жило в тревожном ожидании больших, решающих событий.

Отец возвратился из Солоновки через день, под вечер, когда стадо коров пылило со степи в село. Едва белобрысый и хитроглазый Филька Крапивин, ездивший за кучера, осадил пару взмыленных коней у сборни, отец выскочил из плетенки ходка и бегом бросился на крыльцо. Там его уже поджидали гуселе-товские вожаки, члены Военно-революционного штаба. Филька направился к коновязи. Сюда же немедленно потянулась толпа мужиков и парней от кузницы.

— Ну, налетели! — запетушился Филька, задиравший нос. оттого, что побывал вместе с командиром отряда в Солоновке, в штабе Мамонтова, и теперь мог надивить всех новостями.— Заждались, видать?

— Выкладывай,— потребовал один мужик.— Только зря не болтай.

— А когда я болтал?

— Завсегда, паря, завсегда. У тебя язык-то...

— Ты, дядя Егорий, языком меня не попрекай,— милостиво ответил ему Филька.— Погоди, скоро и я, может, речи говорить буду на митингах. Еще заслушаешься! Вот и сейчас, как начну говорить, так и разинешь рот!

— И правда, как есть ботало,— сказал дядя Егорий.— Не дай бог, если таких говорунов разведется много. Всех заговорят — и работать некому будет.

— Стало быть, подъезжаем мы ночью к солоновской поскотине,— не смутившись, начал Филька.— Остановил я это коней, а товарищ командир, Семен-то Леонтьевич, выскочил из ходка — открывать ворота. А нас тут же — цап! С двух сторон.

— Началось! — рассмеялся дядя Егорий.

— Засада,— не придавая внимания насмешке, с важностью пояснил Филька.— А вернее сказать — партизанский пост.

— А-а,— невольно вырвалось у дяди Егория.

— Видишь, дядя Егорий, зря ты наперед оскорбляешь, вот чо!

— Да говори ты, ладно уж...

— Ну, сели двое к нам в ходок и — в Солоновку,— продолжал Филька.— Прямо в штаб товарища Мамонтова. Повели в дом — болыйой, в два этажа, какого-то богача.

— И тебя?

— Я при конях!

— Выходит, ты ничего и не знаешь, чо там в штабе-то было?

— Знаю, но сказать не могу.— Филька многозначительно роиграл глазами, потом искоса, мимо мужиков, посмотрел в ве-черсющее небо.— Военпая тайна. Понятно? Как я есть адъютант... Да ты убей меня, дядя Егорий, а тайна эта останется при мне! Вот у меня какой язык, а не ботало. Ну а про то, что повидал в Солоновке, когда рассвело, могу рассказать с нашим удовольствием. Покормил я, значитца, утром коней, напоил, поджидаю товарища командира, Семена Леонтьевича. Прибежал он ко мне, рассказал, как наши дела, и опять в штаб. А тут и началось! Со всех сторон скачут к штабу вершни, едут в ходках, на рыдванах. Шум, гам. Гляжу, по всему селу — сплошное войско. Я коней запряг на всякий случай. Ну, чтобы быть наготове. Сижу, ем огурцы с хлебом да все слушаю. Оказыватца, народ-то у штаба из самых разных мест, которые даже из-под Славгорода, а то и Семипалаты. Стал я кое-кого выспрашивать: как там повсюду, восстают или нет? Отвечают одно: везде восстают, везде гарнизуются отряды.