Вьюга

Пудак рванулся к двери, как камень, выпущенный из пращи. Дверь широко распахнулась, и Пудак Балда едва не столкнулся с Сердаром. «Салам-алейкум!» — сказал Сердар. Что ответил ему в душе Пудак, не известно, но вслух он не произнес ни слова. Отвернулся и выскочил на улицу.

— Заходи, Сердар! — приветливо сказал Горбуш-ага. — Улаживается понемножку дело. Думаю, что не подойдет к их кибитке. А вообще трудно надеяться — гнилой веревкой дрова перевязаны, — Горбуш-ага взглянул на председателя..

— Ничего… — Акым-ага слегка кивнул головой. — Ничего. Побоится нарушить.

— Тогда, стало быть, надо готовиться к свадьбе. До праздника урожая осталось немного, а председатель предлагает свадьбу вашу на самый праздник устроить. Я поддерживаю.

— Ну что ж, — приподнимаясь с места, сказал председатель. — Вроде все обсудили? Есть у тебя еще что, Горбуш-ага?

— Задержитесь немножко, молла Акым! — попросил Сердар. — Есть один вопрос. И очень срочный!

— Ну давай свой вопрос, — молла Акым со вздохом опустился на место.

— Мне, товарищи, не дает покоя одно обстоятельство. Я и раньше об этом говорил, а сейчас зима вплотную надвинулась, снова приходится возвращаться…

— А что пользы повторять? — перебил Сердара председатель, заранее зная, о чем будет речь.

— Нужно наконец понять, Акым-ага! Вы должны согласиться!

— Ну хорошо, согласимся мы с тобой. Сена-то от этого не появится! Но ты, между прочим, зря. Зря панику поднимаешь. Это ведь зоотехника у нас не было, а овцы-то всегда были. Семь тысяч. И ничего, обходились без сухих кормов. Обойдутся и теперь, при зоотехнике.

Сердар покраснел. Доказывать, объяснять, убеждать не было никакого смысла. Это он делал уже не раз, начиная с первого их подробного разговора с председателем, когда после института он вернулся в село. Крикнуть молле Акыму, что он невежда, что ничего он не понимает в скотоводстве? Во-первых, грубость это, а потом председатель всегда отговорится — план по шкуркам выполняется, падеж не больше нормы…

— Ну, чего молчишь? — Горбуш-ага сделал вид, будто не понимает, что творится в душе Сердара.

— А что говорить? Сейчас овцы в порядке, в хорошем состоянии овцы. Но ведь идет зима — какая она будет? Если б у каждого колодца свалить по двадцать — тридцать вьюков верблюжьей колючки да уложить их подковой!.. И корм овцам был бы, и укрытие от непогоды… А сейчас что? Как в кости играем: чет, нечет… Повезет — выдержит скот зиму, не повезет — потеряем отары. Рассчитывать на увеличение поголовья…

— Хватит, Сердар, Перестань ты нас пугать — не первую зиму зимуем. В Каракумах никто никогда не заготавливал корм впрок. Неужели ты всерьез думаешь, что можно заготовить корм для миллионов овец?

— Можно. Можно, Акым-ага! Можно прокормить десятки миллионов овец! Если затратить труда столько, сколько требует гектар хлопчатника, мы на десяти гектарах земли вырастим корм для двух тысяч овец! Полная гарантия благополучной зимовки!

— Это что, действительно так? — председатель взглянул на Горбуша-ага.

— А что ж? Возможная вещь…

Молла Акым задумался. Только поздно теперь было думать. Зима на носу, кормов никаких не запасено. Одна надежда, что минует беда, не опустит тебе на шею черную свою саблю…

Глава девятая

Мать с утра ушла на работу, Мелевше осталась дома одна, сидела читала книгу. Потом отложила ее, задумалась…

Даже если человек в зрелом возрасте, если впереди у него осталось меньше половины жизненного пути, он и то редко размышляет о прошлом, думы о прошлом — удел стариков. Мелевше была юна, и думала она о будущем. И конечно, ей виделось хорошее, доброе, только радость и свет. Она знала, что все не просто, но думать сейчас об этом не хотелось, хотелось помечтать о счастье.

Сердар напрасно упрекал девушку в бездействии: в том, как решительно и непреклонно Мелевше стояла на своем, заключалось немалое и очень важное действие.

Но черные силы, разбойники, подстерегавшие караван ее счастья, не дремали. Слишком близкой виделась им добыча, слишком просто казалось украсть мечты Мелевше, ее надежды, ее счастье и превратить все это в деньги — в калым.

И вот в дверях ее кибитки опять появилась тетушка Аннабагт, жена того самого яшули, которому совсем недавно Дурджахан показала, где стоят его туфли. Старуха не сдается, она все еще надеется породнить Дурджахан с семьей Клыча. Причем ей-то калым ни к чему, эта действует из самых лучших побуждений.

— Все ли у вас благополучно, милочка? — сладким голосом начинает тетя Аннабагт.

Подавив вздох, Мелевше опускает глаза, чтоб старуха не увидела блеснувший в них гнев: гостья да еще старуха — придется принимать, — пододвигает тете Аннабагт чайник.

— Вот, пожалуйста. Только что заварила.

— Спасибо, деточка, да пошлет тебе аллах счастья, не буду я у тебя рассиживаться. Стало быть, кончила ты свое учение?

— Школу кончила. Хорошо кончила.

— А чего ж тогда опять книги читаешь? Не лучше ли вышивкой заняться?

— Это не учебник, тетя Аннабагт. Это книга для чтения. Здесь рассказывается, как жили раньше туркменские девушки. Один бедняк выдавал дочку замуж, а бай со своими людьми налетел и украл ее! Бывало так раньше?

— Еще как бывало! Да чего далеко ходить — твой дядя Солтанмурад разве не украл меня? — старуха покачала головой и глубоко вздохнула.

— Страшное было время!

— Да не скажи, доченька, всякое было: и белое, и черное…

— Но что же хорошего, если девушку можно было украсть?!

— Ну, милая… А сейчас зато честь забыли. Девушки учатся вместе с париями. Влюбляются, письма друг другу пишут. А потом кончат школу — и бежать с парнем! А как там отец с матерью, как родичи — им и горюшка мало! А ведь это позор — родичам своим в глаза плевать! — последние слова старуха произнесла с нажимом, помолчала и концом головного платка вытерла воображаемые слезы. — Не срами родичей, детка! Не заставляй до конца дней своих с опущенной головой ходить. Слышишь, доченька? Ну чем тебе сын Клыча не по нраву? Цветок — не парень. И в магазине работает. Как султанша есть будешь!

— Не ради, еды человек живет, тетя Аннабагт. Ради счастья.

— Да какое ж это счастье без хорошей еды?

— У каждого оно свое, тетя…

— Правильно, милая, правильно! Я что ж — счастья тебе не желаю? За вдовца многодетного сватаю? Ну скажи ты мне рада аллаха, чем этот Сердар, сын Пермана, превзошел Гандьша? И что тебя в нем прельстило? Ведь они ж бедняки, голь перекатная! Нет, видно, отвернулось от тебя твое счастье. Когда отворачивается оно, слепнет человек, не видит, с кем судьбу соединяет… Осел перед ним, а ему думается — скакун бесценный. Чудище смрадное, а ему мнится — ангел.

— Каждый волен выбирать себе по душе. А ошибется, ему и каяться.

— Нет, доченька, так говорить негоже. Если б за тебя подумать некому, а ты ведь не сирота безродная, отец-мать, родичи-наставники есть. Ведь они столковались уже с семьей Клыча. И калым взяли — уплачено за тебя немало. Знаешь, сколько отец, только на тебя одну из калыма того потратил?

— Из какого калыма?! Какие траты? — Мелевше так и вскинулась, словно кошка дикая. Но хитрая старуха и виду не подала, что заметила.

— Ну как же, доченька, неужто забыла, что тебе отец приносил? И бархат, и платки с бахромой, и ткани всякие, китени ручной выделки?.. Вот и я принесла, гляди-ка… А стемнеет, еще приволоку! Хе-хе!!..

— Не надо! Ничего мне не надо! Не приносите ни в темноте, ни на рассвете! Мне ничего не нужно от них! — вскочив с места, Мелевше села подальше от старухи.

— Вы поглядите на эту дуреху! — тетя Аннабагт в сердцах вскочила с места. — Мяукает, как кошка: «Сердар! Сердар!», а чего он дался ей, этот голяк, и сама не знает! Не иначе, приворожил, как гиена? А все мать виновата: учить девку! Выучила! Майся вот теперь с ней!

Старуха ушла, сердито хлопнув дверью.

— Что им нужно?! Что им всем от меня нужно? — выкрикнула Мелевше, и слезы выступили у нее на глазах. — Продать! Деньги считать! Неужели отец и правда получил за меня калым?! Все равно! Все равно я уеду! Уеду!