Точка опоры

— До Рязани. — Глаша подняла коробку; зная, что в ней, кроме «Искры», запрятаны листовки, только что снятые с типографского станка, понюхала и притворно смежила ресницы. — Сладко пахнет! У меня подруга завтра именинница — вот и везу подарок.

А сама снова вспомнила слова Ивана: «Не могу иначе».

Не прошло и двух недель, а Глаша опять в поезде. На этот раз ей досталась вторая полка. Какой-то поручик с туго закрученными усами предложил ей нижнюю, она отказалась. Сославшись на усталость, поднялась на свою верхнюю.

Лежа с закрытыми глазами, вспоминала то Иваново-Вознесенск, то Москву, то Рязань. Теперь она ехала из Киева, где провела три дня у Катеринки. И вдруг вспомнила, как ее няня Агапеюшка рассказывала задорную сказку о неуловимом Колобке:

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… От тебя, Серый Волк, тоже уйду!»

Ей тоже удалось ускользнуть!.. В Харькове она пересядет на другой поезд, доберется до Самары, а там… Там проходит Сибирский экспресс. На билет до Красноярска денег хватит.

Она уйдет!

Проживет лето в далеком Шошино у матери, и о ней, Глафире Окуловой, жандармерия забудет.

Мать, кажется, числят в благонадежных. Одно слово — золотопромышленница!

3

— Ой, Глашенька! Ой, голубушка! — хлопала руками по широким складчатым юбкам Клавдия Гавриловна, привечавшая всех «политиков», на их перепутье в Красноярске. — Да как же я тебе рада, девонька! Будто дочери родной. Проходи в горенку наверх, дорогая гостьюшка. Каким ветром тебя принесло в родную сторону?

— Сейчас киевским. А до этого и в Москве жила, и в других городах.

— По своей доброй воле приехала? Ну я рада-радешенька за тебя. А моя Валюшка под надзор попала. В Петербурге-то, рассказывает, возле Казанской церкви было целое сраженье. С жандармами да казаками. И наша курсистка там оказалась. Слава богу, жива-здорова на квартеру воротилась. А после того министр каких-то там дел приказал: почетную потомственную гражданку Красноярска Валентину Павловну Попову сослать на год по месту жительства родителей. И хорошо, что не дальше. Перед пасхой встретила доченьку.

— Валюшка здесь?! А где же она?

— В магазин пошла. Скоро воротится. Горюет, конечно, что доучиться не дали. А так вроде ничего, веселая. Да ты подымайся по лесенке. Постояльцев у меня теперича нет. Располагайся, как дома.

Клавдия Гавриловна, придерживая юбку руками, тоже поднялась на второй этаж, дотронулась рукой до самовара:

— Еще горячий. Садись, чайку выпей. Вот и пирожки с груздями остались. Даже тепленькие. Поешь с дороги дальней.

Глаша окинула взглядом горницу: все в ней было так же, как четыре года назад. Стол, стулья, деревянная софа — на тех же местах.

— Политические по-прежнему собираются у вас?

— Частенько бывают. Поговорят, поспорят. Иной раз песни споют. Потихонечку, чтобы на улице не услышали. А сами карты, лото держат наготове. Застучит надзиратель сапожищами по лестнице — зачинают играть. Он поглядит, запомнит всех по обличью и уйдет. Город-то у нас как котел кипит. Особливо в депо да в мастерских на станции. Сказывают, многих похватали. Которых в ссылку угнали. Все больше в Туруханку.

За разговором Клавдия Гавриловна сполоснула две чашки, вытерла льняным полотенцем, налила чаю, одну подала гостье, другую подвинула к себе.

— Много постояльцев перебывало у меня. И народники, и марксисты. Бывало, схватятся спорить — хоть святых выноси. А живали и такие: слово скажет, и супротивника — наповал! Тому и говорить больше нечего. Жил один уж больно обходительный. С Женюшкой забавлялся, как со своей родной. А теперь вот… — Клавдия Гавриловна, глубоко вздохнув, утерла глаза уголками головного платка. — Женюшки нет.

— Давно ли?.. И от чего она?..

— В прошлом году на пасху… Горлышком маялась. Сам Владимир Михайлович Крутовский лечил — не сумел спасти. В одночасье сгорела доченька. — Клавдия Гавриловна еще раз утерла глаза и продолжала вспоминать: — Бывало, постоялец посадит Женюшку себе на колени и пальцами показывает козу-дерезу. Простой человек. А большого ученья. Да ты его знаешь: Владимир Ильич. Так вот, недавно у нас читали тайную газету. Видала такую? «Искрой» называется. Там про ссыльных студентов пропечатано. Может, он писал?

— Весьма возможно.

— Да у тебя, миленькая, чай-то совсем остынет. Пей. Ешь. Соловья, говорят, и то баснями не кормят.

Глаша съела два пирожка, похвалила хозяйкину стряпню, выпила чай и спросила:

— О моей маме ничего не слышно? Как она там? Все мы разлетелись — одна она в Шошино осталась. Нелегко ей.

— При ее-то хозяйстве и мужику трудненько управляться. А дела у нее, сказывают, невеселые. Как бы совсем не разорилась. Золото будто истощилось. Не знаю только — на одном прииске али, не дай бог, на обоих.

Гостья задумалась, и Клавдия Гавриловна, не спуская с нее заботливых глаз, вернулась к воспоминаниям:

— А был в ту весну еще один. Уж очень любил песни. Такой, небольшого роста. Владимир Ильич звал его Глебасей. Знаешь?

— Кржижановский. Я была у него и у его жены в гостях. Он служит на станции Тайга.

На лестнице послышались шаги. Все быстрее и быстрее. Каблучки стучали отрывисто, как козьи копытца. Гостья метнулась навстречу:

— Узнаю Валюшку!

— Ой, Глашура! — Девушка, выронив покупки, обняла подругу.

Они хохотали от радости и осыпали щеки жаркими поцелуями.

Клавдия Гавриловна подняла свертки и ушла вниз.

Взаимным расспросам не было конца. Валя рассказала, что в Петербурге двое суток ее держали в полицейском участке, а на третий день выпустили. С курсов отчислили. Но ее судьба решилась легче других — приехала в обычном вагоне, только пришлось сразу явиться в полицию. А вот для студентов… Привезли их за решетками. Зато — герои! Погнали их с вокзала в тюрьму — вызвали солдат и казаков. Те с шашками наголо. А на улицах — толпы народу! Из депо рабочие вышли с красным флагом!

— Сама слышала — кричали: «Долой самодержавие!» — продолжала Валя. — Разве это не герои? И наш Красноярск, как видишь, проснулся от векового сна! Что ни утро, то новая листовка. И не с гектографа — из типографии!

А потом пошли еще более горячие девичьи разговоры:

— Я думала, ты, Глашура, уже выскочила замуж. Тебе сколько?

— Двадцать три. Старуха! Но я не тороплюсь. А ты?

— Еще не встретился мне герой моего романа.

— И мне не встретился.

— Ой, не верится, подружка. Ты такая, такая…

— Какая?

— Уж больно соблазнительная. Была бы я парнем — выкрала бы тебя и умчала за тридевять земель. Наверно, кто-нибудь так и сделает.

Глаша покраснела. Ей вспомнился Теодорович. В Москве на вокзале их приняли за влюбленную парочку. Провожая, Иван говорил: «Не могу иначе». Откуда это? Кажется, где-то у Толстого…

Между тем Валя спросила:

— Ты сколько дней прогостишь у нас? Мы собираемся на Столбы. С ночевкой. Мне хотя и не позволено отлучаться за город, а все равно пойду.

— С ночевкой я не ходила на Столбы.

— Так пойдем с нами. Договорились? Идут мои подруги по гимназии. И парни, конечно. На Четвертом столбе встретим солнышко.

— Ой, это интересно! — отозвалась Глаша и тут же подумала: «Будет что рассказать Ивану».

4

Целый день Глаша носилась по городу. Побывала и на берегу Енисея, и возле женской гимназии, и в городском саду. Лицом к лицу столкнулась с одной из гимназисток. И не сразу узнала. Вместо девчонки перед ней стояла статная дама под легкой вуалеткой. Неужели и она, Глаха, так же постарела? Хотя Валюшка говорит: ни капельки не изменилась.

Когда возвращалась на квартиру, увидела впереди себя солдата. Высокий, кряжистый, большеголовый, он тоже шел к дому Клавдии Гавриловны. У калитки, заслышав отрывистые, быстрые шаги, оглянулся. Знакомое лицо. Большой нос, густая бородка, глаза сияют неожиданной радостью. Кто же это?

— Не узнаете, Глафира Ивановна? — рассмеялся солдат.