Наследники

— За мной шагом марш! — скомандовал старшина Громоздкину, предварительно передав ему ведро и тряпку.

Селиван молча зашагал вслед за Добудькой.

Они вышли на улицу, пересекли небольшую, расчищенную от снега площадку, где, раскорячившись, стояла деревянная, обитая сверху дерматином «кобыла» и где молодые солдаты под руководством помкомвзвода занимались зарядкой, и направились к некоему сооружению, известное назначение которого для Селивана было уже очевидным.

— Вон лопата. Вычистить и помыть! — приказал Добудько.

Кровь хлынула в лицо Громоздкина.

— Это ж… уборная?! — чужим голосом прохрипел Селиван, словно бы Добудько не знал, к какому заведению привел он молодого солдата.

— Уборная, точно, — охотно подтвердил старшина и добавил: — На выполнение приказания даю полчаса. Приступайте!

Добудько взглянул на часы и, не говоря больше ни слова, отправился в казарму.

«Будь ты проклят!» — беззвучно выругался Селиван и с яростью рванул на себя ручку двери. Он заперся на крючок и принялся за дело, поминая в душе недобрым словом тот день и час, когда появился на свет. Подстегивая себя ругательствами, он скреб и мыл доски со злобным ожесточением.

Через некоторое время к уборной один за другим стали подходить покончившие с физзарядкой солдаты. Дергали за ручку и, пробормотав что-то сердитое в адрес забаррикадировавшегося Громоздкина, покорно удалялись. Вскоре приблизился и Петенька Рябов.

— Селиван, открой! — послышался за дверью его писклявый голосишко.

— Пошел ты к черту! — отозвался Селиван, продолжая с прежним энтузиазмом орудовать тряпкой.

— Ну что ты за несознательная личность, Селиван! Открой, говорю!

— Не открою.

— Открой же. Христом-богом умоляю тебя…

— Ничего, потерпишь, — злорадно ответствовал Громоздкин. — Не мог разбудить, а еще друг!

— Да меня самого кто-то за ногу стащил, а то бы… — оправдывался жалобным голосом Петенька.

Вконец отчаявшись уговорить Селивана, он стремглав помчался куда-то за казарму.

Вслед за Рябовым к месту, в коем прочно закрепился Селиван, подошел Ванька Сыч. Несмотря на то, что Сыч пользовался у Громоздкина большим авторитетом, чем Петенька Рябов, его переговоры с Громоздкиным также не увенчались успехом.

— Ну и человек! — крикнул Сыч, поспешно двинувшись в том же направлении, что и Петенька Рябов.

Громоздкин же не торопясь завершил работу и, гордый и неприступный, не взглянув даже на ожидавших этой минуты солдат, четким шагом направился в казарму, откуда тотчас же донесся его глуховатый, как бы придавленный чем-то тяжелым бас:

— Товарищ старшина! Рядовой Громоздкин ваше приказание выполнил!

— Добре. Умывайся — и в строй!

После завтрака, показавшегося новичкам необычайно вкусным, они отправились на занятия, как выразился Добудько. Ребята хоть и не служили раньше в армии, но, в общем-то, были достаточно осведомлены, что представляют собой занятия в воинских подразделениях. Это либо обучение строевым навыкам, либо разборка и сборка оружия, либо стрельбы, либо тактическая подготовка: окапывание, переползание, короткие — обязательно почему-то стремительные — перебежки… ну и так далее. Сейчас им вручили тяжелые лопаты, а кое-кому ломы и киркомотыги; это окончательно убедило новичков в том, что они идут на окопные работы. Казалось, солдаты были недалеки от истины. Слова «окопные работы», брошенные кем-то из «карантинных» и прозвучавшие по-воински солидно и сурово, несколько ободрили ребят, в том числе и Селивана Громоздкина, который после неудачного подъема и последовавшего за ним наказания совсем было пал духом.

На пустыре, сразу же за столовой, новички остановились.

— Зараз приступим! — начал Добудько тоном, каким обычно отдают боевые приказы на оборону или наступление. — Помпохоз полка приказал нам отрыть котлован для кухонных отбросов. Ясно?

Новички угрюмо отмалчивались.

— А как же… с занятиями? — потерянно обронил Селиван.

— Оце и есть занятия. А вы как думали? — Старшина помолчал немного и затем, очевидно, для того, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения на этот счет, авторитетно пояснил: — В армии так, хлопцы: что б мы ни делали — всё занятия.

— Уборную чистить — тоже боевые занятия? — в полном отчаянии спросил Громоздкин.

— Занятия, — совершенно серьезно подтвердил Добудько.

— А как же… — снова начал было Селиван, но тут же осекся под грозным взглядом старшины.

— Приступить к работе! — распорядился Добудько.

…Милая Екатерина Васильевна, старенькая учительница географии! Когда-то вы в теплом и светлом классе подолгу говорили своему не слишком прилежному ученику Селивану Громоздкину о поясе вечной мерзлоты, о тундре, об оленях, о карликовых березах, о ягеле, и он слушал вас, слушал и удивлялся, как вы много знаете. Не обижайтесь на своего бывшего ученика. Но он смог бы уже после первого «учебного» дня в далеком и студеном краю рассказать вам об этом самом поясе, пожалуй, нечто более значительное, потому что уже вслед за первыми ударами лопат и ломов над молодыми, упругими спинами солдат, одетых в ватные куртки, заструился летучий пар, будто дымок над виднеющимися вдали домиками и ярангами местных жителей.

А старшина Добудько предупредил:

— Це только цветики, хлопцы. Будут еще ягодки.

Сказал он эти слова добродушно, тоном человека, испытавшего и не такие житейские трудности, недаром же на его рукаве молнией сверкает шеврон да на груди — орденские планки в три ряда! И все-таки молодым солдатам они показались обидными. Что же касается Селивана, то он, кажется, окончательно решил, что старшина Добудько — недобрый человек, сухарь и вообще придира. Непонятно было только Селивану: почему это его, Добудьку, так усердно расхваливал перед новобранцами Ануфриев, один из «старичков», с которыми они встретились в день приезда?

— Перекур! — вместе с паром вырвалось из широко открытого рта Добудьки и полетело над пустырем, медленно угасая в холодном и зыбком безбрежии. — Ну как, хлопцы? — ухмыльнулся Добудько, вынимая пачку «Памира». — Умаялись?.. Ну то-то же. Это вам не биномы решать за партой.

Последнее замечание старшины, похоже, относилось к Петеньке Рябову, незадолго до призыва получившему аттестат зрелости.

— Вы правы, товарищ старшина, — согласился Петенька, держа в руках кусочек оленьего мха, унизанного прозрачными бисеринками льда. — Одного я не пойму: заглатывают олени вот эту холодную травушку-муравушку и, представьте, не простужаются. Ни тебе ангины, ни тебе кашля. Странно. А я как-то дома сосульку с окна погрыз — и что бы вы думали? — неделю пролежал в постели: фолликулярная ангина. Температура тридцать восемь и восемь… А оленю хоть бы что! Должно быть, они очень любят этот мох, товарищ старшина? И в учебнике так сказано: «Ягель — любимая пища оленей».

— Полюбишь, ежели ничего другого нема, — угрюмо сказал Добудько и, усмехнувшись, добавил: — Этак можно и сушеную картошку зачислить в разряд любимой солдатской пищи, потому как свежая-то у нас туточки не растет. Эх, хлопцы, много еще в наших учебниках насчет здешних краев пишется всякой ерунды!

— Это верно, — согласился Петенька, — и насчет биномов вы тоже совершенно правы, товарищ старшина…

Мало-помалу разговорились.

Агафонов, обычно тихий и застенчивый, после долгого размышления спросил:

— Товарищ старшина, растолкуйте мне, пожалуйста: почему нас завезли в этакую даль? Ведь могли же прислать в здешний полк дальневосточников. А нас бы послали в части, которые находятся на западных границах, — поближе, и расходу поменьше. А то получается какая-то непонятная карусель: нас — сюда, их — туда. Не понимаю я этого.

Добудько вздохнул:

— Голова у вас, видать, беспокойная, товарищ Агафонов. Это уж точно. Це добре. Да только зелен ты еще и слеповат трохы, — начал старшина, по своему обыкновению легко переходя в разговоре с подчиненными с официального «вы» на более простое и естественное «ты» и забывая при этом, что нарушает устав. — Спрашиваешь, зачем вас сюда завезли? Очень даже ясно зачем. Чтоб к климату здешнему привыкли, а дальневосточные хлопцы — к вашему саратовскому, московскому или, скажем, к моему украинскому…