Наследники

— А какие же проступки совершил Громоздкин?.. Да ты садись.

— Первый раз по сигналу «подъем» не захотел встать. А второй… Вот как дело было. Вывел я их на плац, на строевую подготовку. Ну походили, пошагали — все точно по строевому уставу. Объявляю перекур. А он, Громоздкин этот, как был потный, так и повалился на снег. «Рядовой Громоздкин, — приказываю ему, — сейчас же поднимитесь!» А он лежит как ни в чем не бывало и еще рассуждает сам с собой, так щоб и другие слышали глупые его рассуждения: «А еще сказывали, что в армии заботятся о солдате. Ничего себе забота! То уборную заставят чистить, то котлован для помоев рыть, то гонят по плацу до седьмого поту. Хороша забота!» Я, понятно, к нему: «Плохая забота?» — спрашиваю. И тут такое зло меня взяло, закричал я во всю глотку: «Рядовой Громоздкин, встать!» Его как ветром подхватило, побледнел весь, смотрит на меня, дрожит. А я уж остыл. «Вот это и есть командирская забота, — говорю ему. — Простудишься, в санчасть или в госпиталь положат. Что же тут хорошего? Ты ведь, дуралей ты этакий, армии нужен здоровый, а не больной. Понял?» — «Понял», — отвечает. А майор Шелушенков неподалеку стоял, все, стало быть, видел. Подозвал меня и говорит: «Пришлите ко мне этого Громоздкина, товарищ Добудько. Я с ним индивидуальную работу проведу». О чем они разговаривали, я не знаю. Не чув ихней задушевной беседы. Только после занятий вызывает меня майор и тихо так, будто по секрету, предупреждает: «Вы, — говорит, — товарищ Добудько, поглядывайте за этим типом. Попомните мое слово: дезертирует! А мы с вами партийные билеты положим!» И сам что-то в блокнот записывает. — Под потемневшими скулами старшины шевельнулись желваки, и вдруг все лицо его и вся плотная фигура сделались неподвижно каменными.

— Трудно, значит, Тарас Денисыч? — неожиданно спросил Лелюх.

Добудько шумно вздохнул:

— Трудно, товарищ полковник.

— Да… это верно.

Лелюх замолчал, взгляд его сделался строгим. Только еще вчера на командирских занятиях он высказал мысль, показавшуюся некоторым офицерам, и особенно майору Шелушенкову, по меньшей мере странной. Лелюх утверждал, что в известном смысле командовать солдатами в мирное время труднее, чем на войне. Там их объединяет и дисциплинирует не только командирская воля, не только железная и суровая сила воинских законов, но и непосредственное ощущение близкой опасности, понимание необходимости быть вместе с другими в одном боевом строю, понимание того, что ты очень нужен народу, стране. Сознание всего этого подтягивает даже и не очень хорошо воспитанного солдата. Другое дело — мирное время. Фронт борьбы как бы переносится на заводы, шахты, на колхозные пажити. И армия в такое время, если на минуту отвлечься от основной ее задачи, стоит как бы в стороне от этих главных дел и забот своего народа и государства. Уже одно это иногда размагничивает.

— Кому из вас, — спрашивал Лелюх, — не доводилось слышать на учебных полях таких, к примеру, разговоров: «Что? Окапываться? А зачем? Ведь бомбежки-то нет, никто в нас не стреляет! Маскироваться? А зачем? Разве сейчас война?» И командир отделения битый час разъясняет таким вот «героям», что искусству окапывания и маскировки учатся в мирное время, что наши занятия должны быть максимально приближены к условиям боевой обстановки, что солдат должен быть готов в любую минуту… Ну и так далее — сами знаете, что мы говорим в подобных случаях. Солдат слушает, соглашается, а уйдет командир — лопату в сторону, карабин под мышку, греется на солнце, отдыхает про запас, и все потому, что «пули ведь не свистят».

На столе зазвонил телефон.

— Ну, старшина, — сказал Лелюх, положив телефонную трубку, — наговорились мы с тобой вволю. А теперь иди к своим новичкам. Ну давай! А то меня комдив вызывает.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Добудько поворковал малость с ребятами-близнецами — детьми командира полка, оделся и, гулко отбивая шаг новыми валенками, вышел на улицу.

Лелюх приблизился к окну: полковнику почему-то захотелось еще раз взглянуть на старшину.

От генерала Чеботарева Лелюх мчался как сумасшедший. Бурей ворвался в свою квартиру, схватил одной рукой жену, а другой — обоих ребятишек сразу и, ничего не объясняя, стал бешено кружить их вокруг себя, подогреваемый радостным визгом сыновей. Наконец, умаявшись, он подтолкнул их к оттоманке, кинул и свое грузное тело туда же и, отдышавшись, торжественно сообщил:

— Лена! В Москву едем, в академию! Слышишь, едем, черт побери!

И, вскочив, он опять затормошил их, опять завертел вокруг себя. Потом, утихомирившись, сел на стул верхом, положил на его спинку тяжелый подбородок, спросил лукаво и ликующе:

— Ну? Что вы на это скажете?

Жена, часто мигая длинными темными ресницами, молча принялась целовать его, прижимаясь к горячему лбу мокрой от слез щекой, а Колька и Ванька, или Чук и Гек, как они называли себя, носились с диким улюлюканьем по комнате, щедро награждая друг друга звонкими подзатыльниками. Обед, к которому обычно опаздывал вечно занятый Лелюх, впервые состоялся в положенное время и всем показался необычайно вкусным, хотя суп был приготовлен все из той же сушеной картошки, надоевшей им так, что не только есть, но и глядеть-то на нее тошно.

Глава вторая

Будни

Добудько и лейтенант Ершов рассказывали новичкам о боевом пути части, а во время вечерней прогулки старшина провел их мимо парка, где в молчаливо-грозном строю стояли танки, бронетранспортеры, зенитные установки, полевые орудия, минометы и еще что-то, укрывшее свою таинственную мощь под плотными брезентовыми чехлами. У границы парка, закутанный в тулуп, ходил часовой, в холодном, дробящемся свете луны казавшийся великаном. Его мерный, тяжелый шаг еще более усиливал впечатление грозной мощи, затаившейся в безмолвной жизни стальных машин и орудий. Молодые солдаты невольно укоротили шаг. В белой морозной ночи слышен был звонкий, сухой скрип сапог по иссиня-белому, как рафинад, снегу. По бокам дороги поднимали вверх озябшие белые руки карликовые березы, как бы прося проходивших мимо солдат вызволить их из-под снежного пласта и обогреть. Метрах в десяти, прямо перед двигавшейся колонной, белой молнией метнулся через дорогу песец, уронил сиротливо-жалобный лай и исчез в своем студеном царстве. А новички повернули головы в одну сторону, будто проходили на параде мимо трибуны.

Селиван до того загляделся, что потерял шаг и бежал трусцой, абы как, пока его не отрезвил голос Добудьки, громовым раскатом прозвучавший в нетронутой тишине: «Громоздкин, взять ногу!» Какие-то ночные белые птицы, вспугнутые этим криком, вспорхнули у дороги и унесли на своих быстрых крыльях пронзительную немоту северной ночи.

— Запевай! — поддаваясь общему настроению, захватившему вдруг молодых солдат, вновь бодро скомандовал старшина, и над строем, вибрируя, повис звонкий голосишко Петеньки Рябова, самозванно и явно не по силам взявшего на себя роль запевалы. Рябов шагал замыкающим, делая отчаянные усилия, чтобы не отстать и идти в ногу со всеми, и непонятно, для чего понадобилось ему принимать на себя дополнительную нагрузку ротного запевалы — хотя бы голос был как голос, а то так себе… потуги молодого петушка, состязающегося со старым, натренированным горлопаном кочетом. Не пошли впрок и добрые советы Ивана Сыча, который как-то сказал Рябову:

— Тебе, Петенька, с твоим интеллигентным голоском только романсы да разные там арии Ленского в опере петь, а для солдатской песни ты не годишься — кишка тонка. Ты уж лучше уступи кому-нибудь другому, Селивану, например. У того голос в самый раз, чтобы запевать «Броня крепка». А сам уж на подхвате, что ли…

Но сейчас голос Рябова не осекся робко и виновато, как случалось прежде, не остался одиноким — на самом угасании его подхватили, подняли дружно, горласто и, уже не смолкая, несли до самой казармы: