Наследники

Глава первая

Селиван Громоздкин — романтик

Детство этих сельских ребят прошло в лихое, горькое время. Родившиеся за пять-шесть лет до войны, во время войны они уже были главными помощниками матерей, взявших на свои плечи безмерную тяжесть тыловых забот. Фронт был далеко, но едкая гарь большой войны долетала и сюда, неутомимо множа число овдовевших и осиротевших.

То было время, когда, быть может, больше всего на свете боялись безобиднейшей девочки-почтальона, злою волею судьбы ставшей разносчицей печальных вестей. Взять бы да разорвать на мелкие клочки, развеять по ветру, забыть тот листок, будто его и не было вовсе, — но нет, люди бережно хранят его, этот листок, лишивший их даже самой слабой надежды на встречу с родимым. Сгорбленная, в один день ставшая старухой тридцатилетняя вдова, с сухими, выплаканными до самого донышка глазами, прячет эту страшную бумагу в укромный уголок сундука или же за вновь поставленные по случаю войны образа святых.

Не были защищены и чуткие ко всему детские сердца, и на них война наложила свою печать, отняв у детей детство. Но они все же были дети, а всем детям полагается играть. То были игры не в лапту, не в чушки, не в чижик, не в козны, не в чехарду — дети играли в войну, черпая вдохновение в книгах, кинокартинах и большей частью в рассказах фронтовиков-инвалидов, которые нередко становились главными консультантами разыгрывавшихся ребячьих баталий. И как всегда это бывает, дети брали у войны и вообще у армии лишь их романтическую сторону, соответствующую детскому воображению. Будничная же сторона, а стало быть, и самая тяжелая, неизбежно и начисто отбрасывалась…

Годы шли, ребята подрастали. И вот они уже шагают с призывного пункта. И Селивану Громоздкину кажется, что он вырос если не на целую голову, то, во всяком случае, на полголовы после того, как услышал единственное и многозначащее слово: «Годен». Слово это он прочел и против своей фамилии в списке. Прочел и очень удивился, что после него поставлена обыкновенная точка, а не восклицательный знак, которому положено было стоять после такого слова. До чего же малочувствительный народ эти военкоматские писаря!

Однако полному торжеству Селивана пока что мешала неизвестность. Куда пошлют? В артиллерию, в танковые войска, в авиацию, в военно-морской флот или в пехоту? Громоздкину, конечно, хотелось попасть на флот. По твердому убеждению Селивана, моряком, настоящим морским волком может быть только парень решительного характера и его комплекции, а не какой-нибудь там маменькин сынок вроде Петеньки Рябова, востроносого и писклявого Селиванова дружка.

По дороге домой Громоздкин нарочно заводил разговор о кораблях, о подводных лодках, демонстрируя свою широкую осведомленность в военно-морских делах. «Не «во флот», а «на флот», — ревниво говорил Громоздкин, окидывая друзей своими черными отчаянными глазами. — Эх вы, пехота!»

Он сказал: «Вы, пехота!», Петенька же Рябов превосходно понимал, что слова эти относились прежде всего к нему. У остальных его приятелей было не меньше, чем у Громоздкина, шансов попасть и на флот, и в авиацию, и в артиллерию, и в танковые войска — они были сильные, здоровые, рослые парни. Диву даешься: как только они умудрились вымахать такими молодцами, когда детство их совпало с тяжкими военными годами и не менее тяжкими днями первых послевоенных лет! Что же касается Петеньки, то он не питал особых иллюзий: самим господом богом Рябову уготована была пехота. Рост ниже среднего, вес малый — так мал, что и говорить стыдно. Но зато ноги крепкие, тонкие, жилистые, будто специально придуманные для стремительных марш-бросков. Так что Петенька заранее считал себя самым что ни на есть прирожденным пехотинцем. И это обстоятельство нисколько, казалось, не удручало его.

— Вот что, товарищи будущие моряки, летчики, танкисты и артиллеристы! Вы нос-то не больно уж задирайте. Вот ты, Селиван, хвастаешься, что станешь моряком, а одной простой вещи до сих пор не усвоил. Известно ли тебе, друг ты мой хороший, что ты всего-навсего приданный род войск. И кому приданный? Мне, пехоте! Понимаешь?

— Ну, ты это оставь! — огрызнулся Громоздкин.

— То же самое и с остальными, — горячо продолжал Петенька, хитро поглядывая на малость растерявшихся товарищей. — Все вы будете у меня, у пехоты то есть, на побегушках, вроде слуг. Начну командовать: «Морячки, поддержите десантиком! Артиллерия, подбрось огоньку! Танкисты, подавить неприятельские огневые точки! Авиация, ударь с воздуха!» И вы как миленькие будете стрелять, бомбить, торпедировать, наводить связь и мосты — и все это для того, чтобы я, пехотинец, смог продвинуться вперед. Что вы на это скажете?

— Что скажем? Хвастун ты, Петенька, хоть и числишься сельской интеллигенцией, — серьезно заметил мрачноватый парень по фамилии Сыч, присаживаясь у кювета, чтобы закурить. (В далекие времена эта фамилия звучала иначе — Сычев, но потом односельчанами, великими мастерами придумывать прозвища, переделана на Сыч, сообразно с тем, что чуть ли не все Сычевы внешним обличьем своим напоминали известную ночную птицу.) — Мне лично все равно. Куда пошлют, там и буду служить.

— А я вообще с удовольствием остался бы дома, — признался румянощекий, как девушка, тихий Агафонов, который до этого шел молча и не вступал в споры.

— А потом, насколько мне известно, — невозмутимо гнул свое Петенька Рябов, явно издеваясь над Селиваном. — Знамя Победы над рейхстагом водрузили не моряки, а опять же пехотинцы. Может быть, я ошибаюсь? Что же ты молчишь, рыцарь морских глубин? Отвечай!

— Пошел ты к черту!

Эшелон…

Казалось, еще совсем недавно, часами простаивая на холодном, всеми ветрами продуваемом перроне, они мечтали оказаться на месте тех, кто хлопотливо устраивался в неуютных красных коробках, чтобы двинуться навстречу суровой своей судьбе, туда, на запад…

Эшелон за эшелоном, эшелон за эшелоном…

…Селиван, немного растерянный, стоял, окруженный сильно поредевшей за годы войны родней. Чуть в сторонке сутулилась мать. Много лет назад вот так же, с этой станции, провожала она Егорушку, своего первенца. Не знала родимая, что провожала навсегда. В чужой, далекой Померании оборвался его след. А теперь провожает младшенького, своего последыша. И глядит на него сухими глазами — нет в них слез, давным-давно выплаканы. Рядом с нею — Настенька, та самая Настенька, которая еще несколько дней назад боялась пройти мимо дома Громоздкиных, а теперь вот вдруг расхрабрилась. Уж не поняла ли она своим неопытным, но чутким девичьим сердцем, что ей надлежит сейчас находиться поближе к женщине, давшей жизнь ее Селивану, — ведь он был для них теперь одинаково дорог? Может быть, ей казалось, что сейчас куда легче породниться и с матерью Селивана, и с его дядями и тетями, племянниками и племянницами, для которых еще вчера она была просто Настёнкой, малоприметной учетчицей тракторной бригады, и больше ничем. И потом пусть они знают, пусть они хорошенько учтут, что у нее, у маленькой сероглазой Настёнки, есть свои права на Селивана, и притом немалые!

И вот она стоит, легко и свободно положив руку на опущенное остренькое плечо Селивановой матери.

— Елена Осиповна, не надо! Тетя Елена! Мама!.. — Настенька зарделась, спохватившись, что назвала мамой пока что чужую для нее женщину.

— Ничего, девонька. Я так… А ты… ты люби его.

Над крышами вагонов из железных труб струится веселый дымок. Где-то далеко впереди попыхивает, нервно дышит паровоз.

— Буду любить. Всегда, всегда!

Девочка, зачем ты поторопилась с этими словами? Подождала бы, повременила малость…

Впрочем, чего же ждать, коли сердце давно сказало за нее эти слова!

— По вагонам!

Засуетились, забегали на перроне. Целуются торопливо, невпопад; говорят что-то уж совсем ненужное — так, лишь бы что-нибудь сказать на прощание; утирают платками глаза. А ребята с озорными, смеющимися физиономиями шумно, вперегонки лезут в вагоны, втаскивая друг друга за руки, за шиворот, как бы вовсе забыв о провожающих.