Наследники

Вот осталось позади и песенное озеро, мимо которого когда-то трясся в коляске больной Чехов; вот и Хабаровск позади, а конца пути не видно. Порою новобранцам просто не верилось, что едут они все еще по своей земле, — так непередаваемо обширны ее размеры. Иногда становилось грустно: «Неужели еще можно вернуться в родную деревеньку из этакой дали?» Грусть, однако, быстро сменялась горделивым чувством: все это — наше, и тут живут все те же русские люди, и, если везут меня так далеко, стало быть, я тут нужен, значит, без меня нельзя обойтись, значит, страна хочет, чтобы я, Селиван Громоздкий, девятнадцатилетний малый, до которого не было никому большого дела всего лишь десяток дней тому назад, стоял с ружьем в далеком холодном краю, потому что край этот наш и его надо беречь.

— Что размечтался, командир? — Петенька Рябов больно ущипнул Селивана за бок. Тот вздрогнул от неожиданности.

— Тю ты… сдурел?

— Дай закурить.

— Что?! — Селиван от удивления раскрыл рот. — Да ты же не куришь! А ежели узнает твоя мама?

— Далеко теперь мама… — Острый носишко Петеньки дрогнул, поморщился.

— Ну что ж. На, закуривай.

Во Владивостоке они покинули эшелон и пересели на большой пароход. Плыли еще много дней, а потом туманным утром их высадили на берег, и вот только тогда новобранцы поняли, что приехали!

— Эхма! — вырвалось из груди Селивана, когда он обнял беспокойным взором неласковую землицу. — Вот это да! — И Громоздкин сокрушенно свистнул.

— А здесь… здесь есть люди? — спросил Петенька, тоскливо глянув на товарищей.

— Тут небось не то что людей — волков нет, — угрюмо выдавил из себя Агафонов. — Так-то вот, товарищи Робинзоны!

— Да-а-а, ничего себе — приехали! — протяжно пропел кто-то из новичков и так глубоко и чистосердечно вздохнул, что все расхохотались, хотя, говоря честно, ребятам было вовсе не до смеху: пустынный берег, отсутствие в пределах видимости всего того, что напоминает жизнь, и, наконец, стужа, успевшая стать хозяйкой в здешних местах, что-то не очень веселили оробевшие вдруг души новобранцев. Ребята как-то вовсе забыли то, что знали из учебника географии, забыли, что где-то тут должен быть большой, известный всей стране город и многочисленные рыбачьи поселки, а также кочевья и поселения местных народов. Новички и не заметили, как перед ними выросла фигура с погонами пехотного старшины и грозно возгласила:

— Слухай мою команду! В две шеренги становись! — И старшина вытянул руку, показывая, в какую сторону новобранцы должны были построиться.

С грехом пополам встали, ждут. Ждет чего-то и старшина, не спуская с присмиревших ребят своих сердитых, серых, под цвет этой холодной земли, глаз. Селиван Громоздкин успел все же шепнуть Петеньке Рябову:

— Значит, правда, пехота…

То, что их зачислили в пехоту, новобранцы узнали еще в своем городе, перед самой отправкой эшелона. Но вот, оказывается, Селиван на что-то еще надеялся.

— Говорят, специально для тебя сухопутные линкоры изобрели, — съязвил Петенька, но тут же пожалел об этом: судя по виду, его приятель был далеко не в добром расположении духа. «Эх, моряк, моряк!» — Рябову хотелось как-то ободрить дружка, но он сразу не нашелся, а старшина не спускал с ребят своих холодных глаз. Шепот ребят был услышан, потому что сразу же раздалось суровое:

— Разговорчики!

Измусоленный в долгой дороге список перекочевал в руки старшины. Удостоверившись, что все новобранцы налицо, старшина повел их от берега в студеный, пугающий своей неизвестностью мир. Шли по хрусткому, недавно выпавшему снежку; из него, едва достигая колен новобранцев, кое-где торчали карликовые березы — о них, помнится, Селиван рассказывал на экзамене по географии не то в четвертом, не то в пятом классе. И говорить о них тогда было куда приятнее, чем шагать сейчас по земле, на которой растут эти чахлые, озябшие деревца, где под тонким покровом снега скрывается олений мох, или ягель, как его называют в учебниках…

— Шире шаг! — время от времени командовал старшина и почему-то все чаще стал посматривать на часы. — Шире шаг!

Шли более часа. И не заметили даже, как из тумана показались и двинулись навстречу длинные строения, издали похожие на колхозные сараи.

— Должно, казармы, — предположил Селиван.

— Нет, наверное, орудийный парк, — сказал Петенька.

— Казармы, какой там тебе парк! — поддержал Громоздкина Иван Сыч.

— Отставить разговоры!

И это было кстати, потому что говорили ребята не то, что думали, — говорили для того только, чтобы хоть чем-нибудь заглушить в себе все нарастающее чувство смутной тревоги, а от ненужных слов она не только не убавлялась, а, напротив, овладевала новичками все больше и больше. Вскоре они уже ясно увидели, что подходят к казармам — длинным деревянным баракам, окруженным невысоким забором. У ворот старшина остановил строй, а сам скрылся в будке контрольно-пропускного пункта. Через минуту он вышел, да не один: вслед за ним показался сержант, очевидно, помощник дежурного по КПП. Он с улыбкой человека, вдосталь хлебнувшего солдатской жизни, посмотрел на новичков и не спеша пошел открывать ворота. И в его глазах новобранцы увидели ту самую лукавинку, которая была во взглядах демобилизованных — там, на железнодорожных станциях.

Сперва ребят подвели к маленькому сарайчику, куда они сложили свои пожитки. Затем старшина впервые объявил им:

— Перво-наперво пойдем в баню помоемся, потом — завтрак. Для начала вы будете в карантине. Это уж точно. А потом…

Петенька Рябов уже не слышал, что будет «потом». Его напугало неласковое слово «карантин»: Петенькина мать нередко употребляла это слово, и всегда с тревогой — она была у него сельским врачом. «Зачем же… именно в карантин? Разве мы больные?» — думал он, тревожно озираясь. А вскоре оказалось, что сообщение старшины больше, чем Петеньку, напугало Селивана Громоздкина. Ему было совершенно непонятно, зачем это его, вполне здорового парня, ничем никогда не болевшего, отправлять в карантин. Свое недоумение он высказал Ивану Сычу, но тот лишь сверкнул на него зеленым глазом и ничего не ответил. Тогда Селиван обратился к Добудьке — так звали, как выяснилось позже, старшину. На вопрос Громоздкина тот бросил категорическое:

— Приказ есть приказ.

Он высказал эту формулу с такой гипнотизирующей определенностью, что уже ни у кого не оставалось сомнений в железной необходимости пребывания в карантине.

— Понятно… — только и пробормотал Селиван, с уважением и страхом глядя на Добудьку.

Не ведал Громоздкин, что уже на следующее утро старшина облечет эту формулу в совершенно конкретный образ действий.

Баня — длинный барак с запотевшими стенами — стояла в полукилометре от казарм и, по-видимому, последнее время топилась чаще обычного: прибывало пополнение, и всех надо было «обработать», как выразился Добудько. Первым принялся за новичков, еще в предбаннике, парикмахер, бойкий малый с ефрейторской лычкой на помятых погонах. Обидное это словцо — «обработать» — как нельзя лучше подходило к той операции, которую парикмахер производил с головами ребят. В минуту он очищал их «под нуль», и хлопцы делались странно похожими друг на друга.

Селиван Громоздкин, как помощник старшего по вагону и знаток воинских порядков, подставил свою вихрастую голову под машинку парикмахера раньше всех: уж больно хотелось ему поскорее включиться в жизнь, которая хоть и отличалась от флотской, но все же рисовалась ему как цепь героических подвигов: ловля шпионов, бои с вражескими диверсантами-парашютистами, спасение товарищей командиров, которых Селиван приготовился прикрывать своей грудью от неприятельской пули, форсирование бурных рек и горных стремнин, головокружительные марш-броски и, как итог всего этого, набор всевозможнейших знаков и значков на Селивановой гимнастерке — свидетельство его несомненной воинской доблести.

С меньшей охотой расстался с прической Иван Сыч: ему просто жаль было своих роскошных кудрей. И уж совсем не хотелось стричься Петеньке Рябову. Он под разными предлогами оттягивал время, будто надеялся вовсе избежать ефрейторской обработки. Однако делал он это зря — уж лучше все сразу! Наконец настал и его черед. Минуты через две он вошел в парную смешной, даже, пожалуй, немножко жалкий. Громоздкий не мог удержаться от хохота: