Длинные дни в середине лета

куртке — «ничего, милый, потерпишь — тебя жена ждет!» — и его соседку с левой

стороны, респектабельную даму явно столичного вида, тоже, вероятно,

прибывшую сюда в командировку — «Ах, Арбат, мой Арбат — ты моя религия!»

На удивление самому себе, лез он столь, решительно и спокойно, словно

возвращался на свое законное место в очередь на Калининском проспекте за

окороком, который до этого всю жизнь назывался ветчиной (информация Веры

Яковлевны), и взоры потревоженных им людей не уязвляли и не ранили его, а

вызывали лишь добрую, чуть снисходительную улыбку сильного, уверенного в

себе человека, пренебрегающего трудностями в достижении поставленной, цели.

Перебравшись, он еще потоптался на крохотном межкресельном пространстве,

задевая, конечно, ноги все тех же соседей, — чтобы, дотянувшись, водворить под

кресло парня портфель и сверток с рыбой и завершить тем самым свое устройство

на новом месте. Тут он словно двигался по инерции предпринятого им поступка, и

никакое стеснение уже не могло остановить его.

Более того, инерция была так велика, что, устроившись вроде бы окончательно,

усевшись — предварительно расправив полы пальто, чтобы было мягче и теплее

— на подлокотники кресел и гордо возвышаясь над всем этим спящим и частично

потревоженным им рядом людей, он все никак не мог остановиться в своем

завоевательном движении и, чувствуя неодобрение соседей, столь дерзко им

потревоженных, и не желая показаться робким и даже бравируя собственной дер-

зостью. произнес негромко, но вполне четко:

— Знаете, невероятный случай — совершенно издержался в дороге!

А потом еще, склонившись сначала направо — в сторону парня, потом налево

— к даме, проконтролировал их реакцию на эту хлестаковскую фразу. Реакция

была сдержанной — соседи не желали на него смотреть.

«А теперь спать, — сказал сам себе Евдокимов. — Конечно, лучше было бы

прогуляться на сон грядущий в туалет, но все удовольствия потом, утром, когда

приживусь. А теперь спать».

22

Сначала Евдокимов куда-то провалился. Он чувствовал, что падает, но не так

чтобы очень стремительно— скорее, летит, но летит все-таки вниз, легко и без, -

звучно пробивая преграды, словно был он не довольно представительным

мужчиной, перевалившим на пятый десяток и состоящим из известного

количества костей, мяса и жира, а чем-то невесомо-стремительным, как

солнечный луч или радиоволна. Так миновал он гулкую фиолетовую пустоту, в

которой не было ничего, кроме посверкивания редких льдинок (возможно, они и

кажутся людям на земле звездами), потом он пересек четко обозначенные, как

канаты, трассы военных самолетов, которые в большинстве своем пустовали,

ниже оказались трассы Аэрофлота, загазованные, как угол Охотного ряда и

Пушкинской, еще ниже пошли птичьи стаи и отдельные парашютисты, а также

боевые вертолеты, которые предпочитают особенно не подниматься.

Неминуемое соприкосновение с жилым строением, которого Евдокимов ждал

не без трепета душевного, прошло благополучно — что-то слегка хрустнуло, слов-

но конфета «Мишка» на зубах, и пошли мелькать под этот хруст перекрытия

вперемешку с интерьерами квартир. Падал Евдокимов сквозь такую же шестнад-

цатиэтажную башню, в которой и сам жил в Москве, сквозь ряд трехкомнатных

квартир, а еще точнее — сквозь коридоры этих квартир в том месте, где сходятся

почти впритык четыре двери — средней (по размерам) комнаты, кухни, уборной и

ванной, через самые насыщенные жизнью перекрестки.

Во всех квартирах было утро—вероятно, начало восьмого, обычное утреннее

столпотворение—полуодетые женщины и капризничающие дети, шум из ванных и

запах яичниц, жужжание электробритв. Ничего интересного, словом.

Падая в этой суматохе, Евдокимов не мог избежать столкновений с

обитателями квартир, и то рука его, то нога, то корпус задевали кого-то, и эти

прикосновения —- сначала, а потом и проникновения в чужую плоть — вызывали

невероятно приятное ощущение, и в той части тела, где оно происходило,

Евдокимов чувствовал в этот миг сладкое набухание, уплотнение своей разре-

женной, как солнечный луч, материи, а потом контакт уходил, и ощущение

пропадало, чтобы снова возникнуть при новом прикосновении. Тут был соблазн

каким-то образом замедлить падение и попытаться войти в чужое тело всему,

целиком, раствориться в нем, чтобы это ощущение возникло в каждой клетке, а

потом и вовсе остановиться, остаться и поглядеть, что из этого выйдет. Но почему-

то было стыдно на такое решиться даже во сне, хотя чего уж тут, казалось, бы,

стесняться — сон ведь, кто за это осудит?

Но Евдокимов не решился и продолжал падать, словно скользил по этим

перекресткам, прикасаясь и отлипая от встречающихся тел, отчего его собственное

тело все время меняло свое положение, потому что каждый контакт притягивал и

задерживал его на какие-то доли тех неизвестных единиц, которые отсчитывали

теперь его время.

Наверное, единицы эти были чрезвычайно скоротечными, потому что летел

Евдокимов долго, не раз успел это с удивлением отметить. Но вот что-то

хрустнуло в последний раз, наступила тьма, и сознание стало уходить, как иссякает

ручей — все тоньше нить его, все тоньше — и нет ничего.

Евдокимов встрепенулся, открыл глаза: ничего не изменилось за это время, что

он спал,—все тот же аэровокзал, наполненный глухим шумом пребывания в нем

нескольких десятков людей, духота, притушенный свет.

«К чему бы это? — подумал он. —А если самолет разобьется? Бывает ведь

такое». Страх, гнездящийся в душе даже самого отважного путешественника,

заскулил в нем, и захотелось, чтобы никогда не кончалась ночь, а если это

невозможно, то пусть уж подольше дует пурга или что-иибудь еще случится,

потому что главное — это жить, а прожить он сумеет везде.

Он снова уснул и увидел себя маленьким мальчиком, бегущим по зеленым

дорожкам нынешнего микрорайона Матвеевское, которого, конечно, не было во

времена его детства — деревня Матвеевская тут стояла. В руке у него свитая из

толстой проволоки (такой было удобно цепляться, стоя на коньках, за борт

грузовика — но это из его детства, а не из сна) палка-погонялка, которой он

попеременно подталкивает три катящихся перед ним разноцветных пластмассовых

колесика. И все у него чудесно получается: колесики едут ровно, не валятся набок

и не отстают, они послушно, с радостью бегут впереди него и послушно ускоряют,

движение, стоит только их чуть подтолкнуть. Но так длится недолго, потому что

на Нежинской, идущей от знаменитого в Москве круглого дома к станции, этих

колесиков оказывается тьма-тьмущая и гонят их такие же, как он, мальчики в

панамочках и злые девчонки в гольфиках. Колесики начинают капризничать, они

или разбегаются, или отстают, или валятся на мостовую, они того гляди

потеряются в этой разноцветной толпе, а надо спешить к станции, потому что вот-

вот из-за последнего поворота с истошным свистом выскочит последняя

электричка и все они опоздают куда-то, потому что потом поезда долго не будет

— следующая только в одиннадцать сорок две. И все подхватывают свои

колесики, чтобы бежать к станции, а у Евдокимова одно — зелененькое —

пропало, кажется, его взяла вот эта девочка (или вот этот мальчик?). Но как найти,

как доказать, если все эти колесики совершенно одинаковые и таких зелененьких

тут, наверное, штук сто или даже больше? И он хватает чье-то, ближайшее к не-

му— красное и бежит с тремя к станции, и кто-то гонится за ним, чтобы отнять это

чужое колесо, а последняя электричка уже действительно свистит, выскочив из-за