Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Одержимых! Если бы я мог предложить вам квартиру, я бы перетянул вас. У вас нет мужа? Да?

Анна кивнула.

— Я так и думал. Вы похожи на вдову. Нет, пожалуй, не на вдову, а на женщину, которая выгнала мужа. Не обижайтесь. Считайте, что я сделал вам комплимент. Итак, если Кириллов убежден, что оперативное вмешательство показано, везите вашего больного — и все.

Договорившись обо всем с Назаренко, Анна решила остаток дня побродить по магазинам. Но очутившись на набережной, она вдруг почувствовала страшную усталость. Купив пару пирожков, села на скамью и, сняв туфли, вздохнула.

«Как все просто, когда люди на месте, и как же все сложно, когда в кресле сидит не врач, а служащий. И зачем столько усилий, столько треволнений понапрасну! С какими бы глазами я пришла к Гаршину, если бы вместо Назаренко сидел Андрей. И никакой он не солдат. Оловянный солдатик. Ах, не было бы больше нужды к нему обращаться!»

Анна подумала о том, что предстоящий разговор со Спаковской будет, конечно, неприятным; о том, что отношения их еще сильнее осложнятся; о том, что, бесспорно, предложение Назаренко заманчиво, но, увы, уже поздно…

Анна долго бездумно смотрела на море.

А потом то, о чем она весь день старательно силилась не вспоминать, — снова дало знать о себе.

«Вот и любовь кончилась. А если это только жажда любви?.. Тоска от постоянного одиночества. Не притворяйся… Тебе очень больно, что он вот так легко покинул тебя. Больно, больно, больно… Но это совсем не значит, что жизнь кончилась. Ни черта!»

Внезапно облачко, которое давно смутно белело на горизонте, превратилось в парус. Он казался не реальным, сказочным. Анна протерла глаза. Судно под парусами не исчезало. Оно медленно двигалось по густо-синей кромке, отделявшей море от неба. Странно: этот почти не реальный парус вернул ее к повседневным делам. Надо спешить в санаторий — обрадовать Гаршина, сказать, что Кириллов надеется на правое легкое, верит в благоприятный исход.

Анна встала и пошла по набережной. Оглянулась и то ли парусу, то ли себе сказала: «Существуешь ты или не существуешь, а жизнь продолжается. И она, эта жизнь, все-таки хорошая штука! Я-то знаю, что жить на свете стоит, хотя бы ради одного — чтобы вернуть эту самую жизнь Гаршину!»

Заседание партбюро было назначено на шесть. После работы Анна решила выкупаться.

Прошло десять дней после неприятного разговора со Спаковской, когда Анна пришла к «Королеве», чтобы оформить перевод Гаршина в клинику. Внешне все было в норме. Но каждая понимала: откровенный разговор предстоит на партбюро.

«Главное — спокойствие», — сказала себе Анна, спускаясь по крутым тропинкам к морю.

На берегу пустынно: день ветреный, солнце нырнуло за пестрые облака, по неприветному морю скользили, резвились волнишки, накатывались одна на другую, словно в чехарду играли. Море шумело, но не очень, вполголоса.

Запахи водорослей, мокрой гальки, соли, всего, чем извечно пахнет море, успокоили расходившиеся нервы. Анна разделась; ветер пробежался по спине, пощипал высокие ноги, тронул грудь. На берегу — никого.

Осторожно ступая ногами по обкатанным волнами камням, Анна вошла в море. Холодная вода приятно обожгла тело. Несколько шагов — и вот уже на губах ощущение соли. Анна вытянулась и, плавно разводя от себя руками и легонько отталкиваясь ногами, поплыла.

Дома — а для Анны домом была Сибирь — от житейских неурядиц и для душевной зарядки она уезжала в лес. Диво-дивное сибирские бескрайние леса, с их неповторимыми запахами разогретой солнцем смолки, хвои и грибным духом.

Возвратишься, бывало, из леса усталая, приткнешься где-нибудь на палубе трудяги-катера, ноги и руки ноют, а голова свежая, и с души словно короста спала.

Растираясь мохнатым полотенцем и чувствуя, как к свежей, чуть задубевшей от холодной воды коже приливает кровь, Анна подумала: «Возьму-ка отпуск да махну домой, заберусь куда-нибудь в тайгу».

…Бюро в шесть не началось. Кабинет Спаковской, куда все собрались, сиял белизной тугих чехлов дивана и кресел, сияла полированная гладь письменного стола. За окном, как бы оберегая порядок, дежурил величавый кипарис. Кого-то ждали. Анна делала вид, что просматривает журнал.

Григорий Наумович, напутствуя ее, сказал: «Не очень-то бушуйте. Себе дороже — плетью обуха не перешибешь». Интересно, как себя поведут члены бюро? Мазуревич станет подпевать Спаковской.

Жанна Алексеевна, конечно, проголосует «как все». Неплохой она человек. Но уж очень робкая, не захочет портить отношений со Спаковской. О чем она думает, отвернувшись от всех и глядя рассеянно в окно?

Шофер Макар Герасимович дремлет. На собраниях он обычно помалкивает. Только реплики, по-военному короткие, подбрасывает: «Точно», «Есть», «Нормально». А Мария Николаевна, как всегда, уткнулась в книгу. На нее можно положиться. Она-то молчать не будет. Вот ее бы вместо Мазуревича.

Ну, Дора Порфирьевна (она присутствовала как председатель месткома) будет вторить «королеве».

Наконец тот, кого ждали, явился. Это оказался тот самый румяный молодой человек, который сидел рядом со Спаковской на том злополучном собрании. Анна вспомнила его фамилию — Николаенко.

Мазуревич, окинув присутствующих строгим взглядом, объявил повестку. Первое: об отказе от работы врача Бурановой; второе: о подготовке к партсобранию по вопросу перевыборов.

Анна попросила слова.

— Вам дадут в свое время высказаться, товарищ Буранова. Слово предоставляется главврачу товарищу Спаковской.

— Разрешите мне. — И, не дожидаясь ответа, Мария Николаевна заговорила: — Неправильная формулировка: Анна Георгиевна от работы не отказывалась, она не согласилась перейти в другое отделение.

Мазуревич бросил реплику:

— Маргарита Казимировна уточнит в своем выступлении.

— И второе: я хочу спросить вас, — обратилась Мария Николаевна к румяному молодому человеку, — почему вы опоздали?

Николаенко встал.

— Прошу меня извинить, товарищи. Произошла авария с автобусом, вынужден был пересаживаться. Вообще-то, я сам должен был догадаться — пояснить… — он смешался и, неловко улыбаясь, замолчал.

«А он ничего парень», — подумала Анна.

Спаковская говорила коротко, в тоне горького разочарования. Такой врач, мы так надеялись. Думали, не подведет. Выручит в трудное время. Вся страна восхищается Гагановой, лучшие люди идут по ее пути.

Мария Николаевна курила в окно. Жанна Алексеевна украдкой бросала на Анну сочувствующие взгляды.

Спаковская кончила.

— Разрешите мне? — вскочила Дора Порфирьевна.

— Одну минуточку, — обратился Николаенко к Мазуревичу.

— Пожалуйста, пожалуйста, я считал — вы в конце, так сказать, подведете итог.

— Мне думается, — Николаенко не смотрел на Мазуревича, — прежде чем обсудить, следует послушать товарища Буранову.

— Вот тут говорили: коммунист Буранова отказывается идти на трудный участок — это антипартийный поступок. По форме правильно, — Анна сделала небольшую паузу. — По форме, но не по существу, — продолжала она. — Тот участок, на котором я работаю сейчас, — самый трудный. — Анна снова повторила все, что говорила Спаковской, а в заключение сказала: — Больные уже в меня поверили, и я должна их довести до конца. Не могу бросать на полпути.

— Анна Георгиевна, вы считаете, что вас некем заменить? А вы не думаете, что этим заявлением оскорбляете коммунистов, которые так в вас верят? — у Спаковской в гоне появились необычные для нее взволнованные нотки.

Мазуревич, перегнувшись через стол, вполголоса, но так, чтобы все слышали, сказал Николаенко:

— У нас незаменимых нет.

— Я не считаю, что меня некем заменить, — радуясь своему спокойствию, ответила Анна. — Но при данных обстоятельствах — некем.

Спаковская развела руками и выразительно оглядела присутствующих: «Вот, мол, что я говорила! Зазнайство налицо!»