Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Что же вы предлагаете?

— Ах, если бы существовала такая умная машина, которая определяла бы: годен, не годен. Готов ли служить человеку. А вообще-то я бы изменила правила приема. Смешно: поработает какая-нибудь девица на заводе, или еще хуже — в канцелярии, и пожалуйста — производственный стаж. Нет уж, если ты хочешь быть врачом, начинай с санитаров, пусть сестрой поработает, вот тогда будет толк.

— Анна Георгиевна, подписываюсь обеими руками! — воскликнул Вагнер. — Я знавал санитаров, которые стали врачами. Ничего, получилось.

— Насколько мне известно, — улыбнулся Журов, — Григорий Наумович в империалистическую войну служил санитаром.

— Так точно! — серьезно подтвердил Вагнер. — Вы не ошиблись.

Несколько минут царило молчание. Григорий Наумович разминал пальцами хлебный мякиш. Журов, позвякивая ложечкой в стакане, незаметно наблюдал за Анной.

Она сидела в излюбленной своей позе — опершись локтями о стол и положив подбородок на сцепленные пальцы.

Анна первая нарушила молчание.

— Кажется, Бернард Шоу говорил: туберкулез — болезнь хижин. Не будь этой проклятой войны, у нас была бы решена проблема жилья. Меня это вечно мучает, — как обычно горячась, произнесла она. — Но вот теперь, когда у нас столько строят, все же есть администраторы, которые находят тысячу лазеек, чтобы обойти наши человеческие законы. Думаете, они не знают, что изолированной жилищной площадью в первую очередь обеспечиваются туберкулезные больные?! Как бы не так! У меня был возмутительный случай: моя больная и ее трое детей жили в одной комнате, а квартира общая.

— И вы, конечно, для вашей больной добивались изолированной площади! — сказал Журов.

— Добивалась. Но, казалось бы, парадоксально: соседи этой женщины получали изолированные квартиры на том основании, что они не должны иметь контакт с больной. Представляете: здоровых людей благоустроили, а для больного человека ничего не могли сделать, хотя я была депутатом райсовета. А хотя бы пример с Асей. Получается, что всякого рода стяжатели и тунеядцы могут здесь проживать, а человек, который приносит пользу обществу и которому жизненно необходимо быть на юге, должен пройти через тысячу рогаток. Я считаю: слово врача должно быть решающим при распределении квартир, пока у нас есть так называемый жилищный вопрос и туберкулез.

— Вот мы говорим о коммунизме, — в раздумье продолжала Анна, — и всегда рядом ставим слово — изобилие. Дай человеку все, но отними у него здоровье, отними у него возможность трудиться — и человек будет глубоко несчастлив. Коммунизм — это прежде всего здоровье. Да, да, не улыбайтесь, Сергей Александрович, человечество будет лишь тогда счастливо, когда перестанет изобретать орудие смерти, а научится побеждать рак, туберкулез, психические заболевания, когда оно окончательно избавится от этих язв, как оно избавилось от оспы, чумы, холеры, тоже, казалось, когда-то неизлечимых. Можете сколько угодно, Сергей Александрович, улыбаться, но, ей-богу, настанет время, когда будут судить человека за то, что он заболел туберкулезом.

— Я не только готов улыбаться, но мне ужасно хочется вас поцеловать.

— Гм… Реакция, я бы сказал, не совсем для меня неожиданная, — пробурчал Григорий Наумович. Собачка из хлебного мякиша превратилась в бесформенный комок.

— Анна, вас невозможно не любить. Клянусь, я восхищаюсь вами, — Журов улыбался, обнажив ровные красивые зубы. — Да, да, восхищаюсь. Знаете, я не встречал еще таких женщин…

— Давайте без превосходных степеней, — перебила его Анна, тщетно стараясь скрыть смущение. — Извините, как будто Надюшка проснулась.

Надюшка спокойно посапывала. Анна просунула руку под одеяло.

Ловко переворачивая сонное, вялое тельце, сменила влажную рубашку.

Она слышала, как за дверью Журов сказал:

— Кажется, бездомным холостякам пора в свои берлоги!

— Мне это простительно, — отозвался Вагнер, — но тебе, Сережа, следовало бы задуматься.

Журов ничего не ответил.

Прощаясь, он дольше, чем нужно, задержал ее руку в своей и тихо сказал:

— Можно мне завтра зайти?

— Нет, пока Надюшка больна — не стоит, — сказала она, подумав: «Если ты захочешь меня видеть — придешь».

Спаковская говорила по телефону. Анна сидела по другую сторону стола и прислушивалась к ее отчетливому, лишенному оттенков голосу и думала: «Неужели все произошло с ведома Сергея?»

Три дня Анна не отходила от Надюшки. Втайне она надеялась: Журов нарушит запрет и придет. Но он не приходил.

Спаковская положила трубку, и Анна сразу заговорила:

— Я прошу вас объяснить: на каком основании вы и Журов устроили за моей спиной консультацию у хирурга Гаршину.

— Дорогая Анна Георгиевна, я вас отказываюсь понимать. То вы требовали консультации, а сейчас изволите выражать негодование.

— Я лечащий врач, и вы обязаны были согласовать со мной.

— Помилуйте, откуда же мы знали, сколько вы пробудете на больничном? — Спаковская пальцами, с розовыми, отточенными ногтями, барабанила по столу.

— Вы знали, что я-то здорова. В конце концов, за мной можно было послать.

— У вас странное понятие: кроме вас, нет врачей, а если и есть, то вы почему-то их знания и опыт ставите под сомнение. Канецкий славится как хирург.

Анна вспомнила гладкое, моложавое лицо Канецкого, и его фразу, полушутливо сказанную ей однажды: «Милейшая, если мы так будем расходоваться на каждого больного, то на всех нас не хватит».

— Я не беру знание и опыт Канецкого под сомнение, — сказала она, — но он не бог, может и он ошибаться. Я прошу вас: пригласите Кириллова. — И так как Спаковская сделала неопределенный жест, Анна поспешно добавила: — Он смелый хирург. Мнение одного хирурга не может решать вопроса об оперативном вмешательстве.

— Клиника не обслуживает наш санаторий. Вы же знаете.

— Обслуживает — не обслуживает… Речь же идет о жизни человека! — воскликнула Анна.

Спаковская вытащила из ящика стола сигарету, задурила и, не скрывая насмешки, проронила:

— Любите же вы сотрясать воздух! — И уже своим обычным голосом, тщательно выговаривая окончания слов, сказала: — Кириллова я не могу приглашать по двум причинам: во-первых, у меня нет денег, и, во-вторых, я не могу нарушать врачебную этику — проявить недоверие к Канецкому. Надеюсь, ясно? Кстати, Журов тоже заводил со мной разговор по поводу Кириллова. — Спаковская из-под полуопущенных век взглянула на Анну. — Между прочим, Сергей Александрович взял отпуск. К нему приехала жена.

«Он не говорил, что жена приедет. Значит, неожиданно», — подумала Анна и встала.

— К сожалению, я еще должна задержать вас на несколько минут.

«Господи, что еще?»

— Вы знаете: Виктория Марковна и Вера Павловна не сработались. Вера Павловна — человек пожилой и не совсем здоровый; Виктория Марковна ее всегда раздражает. Мы посоветовались на партбюро и месткоме и решили предложить вам, как врачу энергичному и опытному, взять второе отделение в свои руки и навести там порядок. Что вы на это скажете?

— А кого на мое место?

— Викторию Марковну.

— Что это она прыгает? То ей не нравилось со мной работать, теперь с Верой Павловной. Нет, я не согласна!

— Почему же? Вы, вероятно, знаете о почине Гагановой?

— Знаю, но не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. В моем отделении — тяжелейшие больные. Я не могу их доверить Виктории Марковне. Я просто-напросто не имею права бросить своих больных на полпути.

— А почему вы считаете, что кто-то, а не вы, более знающий врач, должен вытягивать отстающий участок?

— Всегда ли разумно метод Гагановой механически переносить на врачебную работу? Викторию Марковну вообще нельзя допускать к больным.

— Вы нетерпимы к молодым.

— У нее есть, к сожалению, недостатки, не зависящие от молодости. Она глупа. Никто столько не приносит вреда, как дурак, выбравший себе профессию врача. К больным допускать ее нельзя.