Из рода Караевых

— Этих двух, — офицер глазами показал на Петьку Сазонова и Василия, — доставить в село. А двух других… Понятно, вахмистр?

— Так точно, понятно, господин штаб-ротмистр! — улыбаясь, четко отрубил юный вахмистр.

Офицер тоже улыбнулся ему по-приятельски и сказал тихо:

— Не задерживайтесь. И смотрите, Володя, чтобы Игнатюк… без всяких фокусов! Понятно?

— Не беспокойтесь, Юрий Сергеевич, понятно, — с фамильярной почтительной ласковостью ответил мальчишка-вахмистр.

Офицер кивнул ему и с места бросил своего жеребчика в галоп.

— Игнатюк! — скомандовал румяный вахмистр Володя. — Слезайте с коня!

Третий дроздовец — приземистый, бритый, с мятым лицом скопца и фигурой циркового атлета, в черной лохматой терской папахе — слез с белой низкой кобылки.

— Подержите повод, господин вахмистр! — сказал он тенорком, почти дискантом.

Вахмистр взял повод и, нагнувшись так, чтобы пленные не слышали, сказал ему что-то.

Игнатюк приблизился к черноусому — тот стоял на ледяном, как казалось Василию Трифонову, ветру (а ветер, тянувший теперь с юга, был теплый) и с прежним, каким-то даже презрительным спокойствием поглядывал на дроздовца.

— Ну как, будем петь «Ложись, проклятый!» или богу помолимся? — спросил его Игнатюк, не спеша снимая карабин, висевший у него на спине, за плечами.

Черноусый выпрямился, огоньки в его глазах вспыхнули черным пламенем.

— Товарищи мои споют, когда тебя, белого гада, поставят к стенке! — Он повернул голову к замершим от животного ужаса Василию и Петьке Сазонову и сказал: — А вас, суки… — но не докончил, потому что Игнатюк коротко и сильно сунул ему прикладом карабина в лицо.

— Отставить фокусы! — взвизгнул совсем уж по-мальчишески румяный вахмистр Володя. — Кончайте скорей, Игнатюк!

И отвернулся, стал доставать портсигар, чиркать спичками — ждал.

Игнатюк вскинул карабин и выстрелил в пленного. Когда тот упал, дроздовец, убедившись, что второго патрона тратить на черноусого не нужно, подошел к пытавшемуся подняться с земли контуженому красноармейцу, деловито прицелился и прикончил его тоже с одного выстрела.

— Дважды два — два! — доложил Игнатюк. — Можно ехать, господин вахмистр!

— Поехали! — уже бодро откликнулся вахмистр Володя и весело скомандовал оставшимся в живых красноармейцам: — Эй, краснопузые, марш вперед!

Василий Трифонов и Петька Сазонов, опустив головы, побрели по бесконечному степному шляху.

Службу у белых Василий Трифонов нес исправно, по старой солдатской привычке, но стал угрюмым, неразговорчивым — бирюк бирюком. На ночевках в хатах тяжело стонал и мучительно скрежетал зубами во сне. Его растолкают, спросят: «Ты чего, парень?» — молчит.

Часто снился тот — черноусый, скуластый, с рассеченной рукой.

В эскадроне он был под зорким присмотром — кабаньи беспощадные глаза вахмистра Игнатюка неусыпно следили за каждым его шагом.

Игнатюка сделали вахмистром после того, как румяный мальчик Володя получил наконец на погоны долгожданную звездочку корнета. Получил, а через неделю после производства в офицеры был убит в ночном бою, когда уходили из Одессы. Петьку Сазонова штаб-ротмистр Юрий Сергеевич Валерьянов взял к себе вестовым, и Петька процветал в этом холуйском звании, размордев, как ласковый кот у щедрого хозяина.

Оставив Одессу, конные дроздовцы под натиском красных перешли румынскую границу и были интернированы румынскими пограничниками. Но потом белый генерал Щербачев, бывший командующий румынским фронтом при царе, выхлопотал им отправку в Польшу в качестве отряда, символизирующего, как писали газеты, боевое содружество войск нового белого главнокомандующего генерала барона Врангеля и Юзефа Пилсудского, польского диктатора.

Поляки, однако, отнеслись к своим боевым друзьям весьма сдержанно и с большой подозрительностью, отправили их сначала на какой-то второстепенный участок фронта, а потом отозвали в тыл, под Краков, огнестрельное оружие отобрали, оставили только шашки и заперли в холодные, скучные бараки. На завтрак — бигос, без мяса, одна капуста, на обед та же вонючая капуста, чай без сахара. Бараки обнесены колючей проволокой, часовые в конфедератках с белым жестяным орлом похаживают вдоль проволоки.

— Эй, пан, дозволь сходить до бабы!

— Ниц, нема бабы!

Многозначительно поправит висящую на ремне через плечо заряженную французскую винтовку Гра и опять зашагает вдоль проволоки, мурлыча песенку про свою Марысю.

Из негостеприимной Польши конных дроздовцев обратным ходом переправили в ту же Румынию, оттуда — в Болгарию, в порт Варна на Черном море, в Варне погрузили на старый грязный пароход и — в Крым, к Врангелю, где уже закипали жестокие бои с красными в Таврии.

На пристани в Севастополе спешенный полк выстроили для парада. Обтрепанные конники выглядели оборванцами, некоторые были даже без штанов, в одних подштанниках — хорошо еще, что шинели длинные, кавалерийские, прикрывают ноги до шпор. Но поднялся ветерок, стал раздувать полы…

Врангель уехал со смотра туча тучей.

Пока полк экипировали, пока подбирали для него конский состав, грянула катастрофа.

Пал Перекоп под ударами в лоб на неприступный Турецкий вал и с фланга, со стороны гнилого Сивашского моря, пали прочные Ишуньские позиции — гордость французской фортификационной техники.

Фрунзе распечатал плотно закупоренную крымскую бутылку.

Врангель издал приказ о всеобщей эвакуации.

Прикрываясь конницей генерала Борбовича, обескровленная врангелевская армия шла к крымским портам для погрузки на суда.

Шли знаменитые цветные дивизии: черно-красные — корниловцы, малиново-белые — дроздовцы, черно-белые — марковцы, сине-белые — алексеевцы. Шли донцы и кубанцы. Шла большая сила, побежденная в бою силой народной. Все дороги были забиты отступающими войсками, и плотная холодная белесая пыль день и ночь висела в стылом осеннем воздухе.

Солдаты и офицеры шли молча — винтовки на плечевом ремне, головы опущены, у каждого — одна думка: скорей бы дотопать до портового причала, почувствовать под прохудившейся подошвой сапога шаткую корабельную палубу. Многие из отступавших еще не забыли новороссийскую катастрофу.

Фрунзе не спешил с преследованием отступавших. Зачем ввязываться в последние, смертельно-отчаянные для белых бои, терять людей в самом финале победной борьбы? Врангель и так уходит за море, через день-два белый Крым станет красным!

Был ноябрь, 1920 год.

Накануне дня эвакуации рядовой конного дроздовского полка Василий Трифонов не спал всю ночь. Казарма смердела, храпела, бормотала во сне, а он лежал и думал: как быть?

На рассвете решил: останусь в Севастополе, никуда не поеду, покаюсь нашим во всем и — будь что будет!

Сразу стало легче на сердце, навалился сон.

После завтрака Василий, никому ничего не сказав, собрал вещевой мешок, потуже затянул поясом новую, недавно выданную английскую травянисто-зеленую шинель, надраил сапоги до невозможности и, разыскав на казарменном дворе запаренного, потного вахмистра Игнатюка, вытянулся перед ним в струнку.

— Разрешите обратиться, господин вахмистр!

— Ну, чего тебе? — Кабаньи глаза Игнатюка настороженно сузились, стали мутно-голубыми щелочками.

— На основании приказа верховного главнокомандующего генерала от кавалерии Врангеля изъявляю желание остаться в Севастополе, господин вахмистр! — отчеканил Василий заранее в уме приготовленную фразу.

— Оч-чень приятно! И не боишься, что «товарищи» к стенке поставят?!

— Умел воровать, умей и ответ держать, господин вахмистр.

— Ты что же это, сукин кот, службу у нас, выходит, воровством считаешь?!

— Поговорка такая, господин вахмистр. Из песни, как говорится, слова не выкинешь!

Игнатюк засопел, думая.

— Обожди здесь, пойду ротмистру доложу!

Ушел. И, вскоре вернувшись, сказал Василию, скорчив презрительную гримасу:

— Ротмистр Валерьянов сказали: «Баба с воза — кобыле легче». Ступай, красная стерва, на все четыре стороны, не поминай лихом.