Боль

Калитка скрипнула, и на улицу, толкая впереди себя мопед, вышел мальчик в пестрой рубашке.

Павел так и ахнул: надо же — вылитый Андрейка образца сорок первого года! Таким вот тот приехал на Оку в эвакуацию. Даже нос, и тот, как у Андрейки, — облупленный.

— Здравствуй, Никита!

— Здравствуйте… — мальчик несмело глянул и перевел взгляд на поблескивающий золотом кортик, висевший на боку у Павла.

— А ты большой стал… Сколько тебе?

— Скоро двенадцать… А откуда вы меня знаете?

— Я все про тебя знаю… Знаю, например, что твоего отца звать Андреем, а маму Викторией, а сам ты перешел в пятый класс…

— Вот и нет! — обрадовался Никита. — Я пошел в школу в шесть…

— Виноват, ошибся! — улыбаясь, Павел развел руками. — Зато я уверен, учишься на одни четверки и пятерки! Но вот по поведению — преподаватели сомневаются… Верно?

— Ага-а… — удивился Никита.

— Вот видишь… А меня ты узнал? — спросил Павел и в предвкушении ответа заважничал.

Никита с ответом откровенно не спешил.

— Не понял… — насторожился Павел? — Неужели не узнаешь?

Никита по-отцовски независимым взглядом смерил Павла с ног до головы и с сожалением покачал головой.

Павел сконфуженно полез в карман за платком. Дрогнувшим голосом проговорил:

— Ты что, брат, на самом деле ничего не слышал о военном моряке дяде Павле, а?

Никита грустно молчал.

— Отец дома? — спросил Павел.

— Дома. Мастерит… теплицу…

— Мать?

— В город поехала…

— Та-ак… — протянул Павел, стараясь осмыслить происходящее. — Скажи, Никита, твоя фамилия Коршунов?

— А как же! — ответил мальчик.

— Вот и я Коршунов! Представляешь, старик? Коршуновы мы, вот ведь какие пироги! Мы с твоим отцом щи из одной чашки, понял?

— Да-а? — изумился Никита. — Так это ж здорово, дядя Павел! — Вдруг спохватился: — Тогда почему не заходите к нам?

— А потому, брат, и не захожу, что не знаешь обо мне… Будто меня и нет вовсе. Представляешь, всю жизнь считаешь, что ты есть, а на поверку выходит…

— Извините, — смутился Никита. — Я не хотел… Я папу позову!

— Отставить! Лучше проводи-ка меня… к бабушке Груне!

Они медленно шли по переулку. Молчали. Никита понуро катил мопед. Павел, придерживая бренькающий кортик, шагал чуть сзади.

На душе у него было муторно. Он переживал не оттого, что о нем ничего не знает этот вот, в общем-то, симпатичный, мальчишка. Мучил вопрос: почему это стало возможным? Неужели о нем, единственном в родне моряке, далеко не случайно получившем в мирное время боевой орден, никогда не шел разговор в доме Андрея? Спросил о другом.

— Как бабушка, не хворает?

— Вроде, нет…

— Ты часто у ней бываешь?

— Бываю… — неопределенно ответил Никита.

— Точнее!

— Каждую неделю…

— С мотором мог бы и почаще, а?

— Вам бы тоже не захотелось — почаще, — парировал Никита. — К ней просто так заглянешь, а она обязательно блины. Я их терпеть не могу!

— А что ты любишь?

— Картошку… жареную…

— Та-ак… А картошки ты привез ей хоть раз на своем моторе, а? Есть у вас рынок?

Никита не ответил. Только шмыгнул носом. Было заметно, как тает его уверенность, и Павел жалел мальчишку. Тому бы сейчас на мопед и — в поле, где ветер. А вместо этого скучный разговор. И он решил спросить, что попроще.

— Дедушку Егора помнишь?

— Еще бы! — оживился Никита.

— А знаешь, что в молодости он с басмачами воевал?

— С какими басмачами? — Никита удивленно вскинул брови. — Мы ж с фашистами воевали.

— Фашисты, брат, были потом…

— Дедушка Берлин брал! — уточнил Никита с гордостью. — У него еще медаль такая была! Мне за нее двенадцать значков дали! Один совсем редкий — о запуске Лайки…

— Не понял… причем тут Лайка? — глухо переспросил Павел, надеясь, что ослышался или Никита что-то напутал. — Ты что, значки собираешь?

— Ага! Про космос…

— Про космос? Космос — это хорошо… — машинально проговорил Павел, чувствуя, как в душе у него будто что-то оборвалось.

Он шел и не видел дороги. Сразил его напрочь мальчишка своей немудреной житейской философией. Он, может, и сам не ведает, что говорит? И, как добрый учитель, который задает студенту спасительный вопрос, спросил мягко и с искренней печалью:

— А на могилу к дедушке Егору ты ходил?

Никита остановился, лицо его сделалось некрасивым от подступивших слез, и он сбивчиво залепетал:

— Что ли я виноват, да? Что ли я виноват, дядя Павел, если мне… не показали?

— Блинчиков испечь, Павлуша? — спросила тетка Груня, когда Павел в старенькой слежавшейся в сундуке рубашке засобирался утром в сад «шевелить», как он выражался, свой радикулит.

— Обязательно, теть Грунь! Таких, как в прошлый раз, помнишь? Покислее, на кефире… Кефир есть, теть Грунь? А то я схожу…

— Сходи, милый, сходи, — обрадовалась тетка Груня. — И кефиру купи, и сливочек… Напеку кисленьких. Пресные, по-городски, что? — форсу много, а сытости никакой.

Завтракали на веранде. Окно было приоткрыто, и из сада волнами наплывала утренняя свежесть. Тонко пахло табаком, который цвел под окном, укропом и еще чем-то, домашним, деревенским.

Павел все норовил взять блин вилкой; тетке Груне это не нравилось. Попивая чай, стала рассказывать:

— В деревне у нас учитель жил, из городских… Вышел как-то с мужиками на сенокос. Жена ему на обед в плетенку яичек положила, а ложечку, вишь ли, забыла. Он яички на общий стол выложил, всех потчует, а сам не ест. «Ложечки, — говорит, — нету, разбить нечем. Зачем же, — говорит, — я, учитель, плохую манеру показывать стану?» Вот как! Шибко культурный был старичок… А блины все ж таки руками брал!

Павел засмеялся:

— Убедила, убедила! Теперь во веки не забуду!

— Скажи, угодила ли я тебе… блинами? — спросила.

— Еще как! — подтвердил Павел. — Соскучился я по домашним. Вот только не пойму, почему твои блины Никите не по душе? Избаловали, что ли, парнишку?

Тетка Груня затаенно вздохнула. Видно, не хотелось говорить об этом.

— Знай, когда он придет, припасла бы что повкусней: внук, чай! А когда его ждать? Иной раз все глазоньки прогляжу: может, думаю, заедет на своей трещалке. Угостить-то нечем, так я скорее блины завожу, а на дорожку — двугривенный на мороженку. Он и рад. Только, когда подрос, рубль стал просить. На жвачку, говорит. Я и знать не знаю, с чем ее едят, жвачку, с чаем или как, а даю… Как же! Из платочка достаю сокровенные… Ты ведь знаешь, Пашенька, какая у меня пенсия? Я бы лучше на рубашку ему скопила ко дню ангела… А то — жвачка! Форс один, а сытости никакой…

— А как Андрей? — робко спросил Павел.

— Некогда Андрюше. Садом занимается. «Жигули» надумал… — Тетка Груня вдруг встрепенулась. — А про чай али забыл? Давай налью, пока не остыл. Варенья клади… поболе!.. — Помолчали. Тетка Груня ждала, пока Павел отведает варенья. — Приходил как-то… Знает, у отца деньги были… Я ему: Андрюшенька, сынок, пойми, помру — все тебе останется. Деньги, говорю, на смерть себе блюду. Чтоб помянули как полагается. И на девять ден, и на сорок. Обиделся. «Жадная ты у нас!» — говорит. Это я-то жадная, господи?

— А что потом? — не утерпел Павел, и ему сделалось неловко оттого, что он так вот, в упор, спросил о том, о чем не следовало бы, наверное, спрашивать у старого человека. Вспомнился вчерашний разговор с Никитой. И снова стало неспокойно, как в лесу, когда далеко от дома, а надвигается вечер.

Вспомнил себя бесштанным, в длинной полотняной рубахе. Со щенком… Тузиком звали…

Раз заигрался и вот давай целовать. «Хороший мой! Ту-у-зик…» — шептал ласково и все сильней прижимал к груди. Вдруг щенок отчаянно заскулил и напустил ему на рубаху. Он испугался, отбросил щенка прочь.

Подошел отец.

— Дай руку, сынок! — взял и стал тихонько сжимать в своей. — Любишь Тузика? — спросил.