Боль

На окраине, в нешумном магазинчике увидели ружье. Обыкновенное, в общем-то, одноствольное. Но соблазняла цена.

— Почему так дешево? — поинтересовался Андрейка. — Может, неисправное?

— Из конфискованных, — пояснил продавец, икая перегаром.

Андрейка загорелся.

— Давай напополам купим! Одно лето буду пользоваться я, другое ты. Давай, Павлик, а?

У Павлика были деньги на рубашку. Подумав, он согласился.

— А паспорт есть? — спросил продавец.

— Есть, как же! — заверил Андрейка и сунул продавцу пятерку. — А как насчет патронов?

— Где-то были… — Продавец достал из-под прилавка старенький патронташ и многозначительно подмигнул, давая понять, что делает немалую услугу.

Весь вечер у них чесались руки: хотелось рассмотреть покупку поближе, да и момент был подходящий: дядя Егор в поездке. Но тетка Груня, как назло, не уходила — вязала. И утром не заторопилась, как обычно, на рынок, за картошкой подешевле, а долго гладила белье.

Они кругами ходили мимо зарослей крапивы в углу двора, где было спрятано ружье, и маялись. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы Андрейку не осенила идея отправить мать в кино.

У тетки Груни от радости сердце зашлось. В кино последний раз она ходила уж не помнила и когда, пожалуй, до войны. Однако обрадовалась она не билету, а поступку сына. «Господи, — перекрестилась мысленно, — неужто вырос, мой-то?»

Накормив ребят обедом, достала платье понарядней и модные туфли на среднем каблуке. Туфли по причине долгого лежания ссохлись и сильно жали. Она ошпарила их кипятком и заставила походить в них Андрейку.

— Вот еще! — возмутился тот, но туфли надел, и, пока мать утюжила платье, смешно изображал модниц, которые крутятся по вечерам около ресторана с накрашенными губами.

Тетка Груня, пока шла по двору, билет всем соседкам показала. Поясняла: «Вот, сын, Андрюша, велит сходить на цветное кино!»

Фильм был хорош! Диву дивилась тетка Груня, как это люди достигли, что на экране все в цвете, как у Андрюши на картинках. Даже глаза у Хозяйки Медной горы какого цвета — и то видать! Сидела она в третьем ряду, млела от восторга и сожалела маленько, что редко они с Егором в клубы ходят.

Вдруг дверь мигнула дневным светом; кто-то выкрикнул:

— Гражданка Коршунова — на выход! У вас в квартире стреляют!

Ни жива, ни мертва вышла тетка Груня из зала. Как дошла до дома, и не помнит.

На удивление, дома был порядок. Только попахивало, будто спички палили. К рамке зеркала приколот неоконченный рисунок с размашистой надписью: «Мам, нас не теряй, мы на охоте». Ниже излюбленная Андрейкина подпись, которую он ставил на своих картинах, — хитро переплетенные буквы А и К.

Вбежал милиционер с наганом в руке. При виде нагана тетка Груня и вовсе не совладела собой и бухнулась в обморок.

Ребята в это время были уже в электричке.

Управились они быстро. Проводив тетку Груню, собрали ружье. Проверили спусковой механизм — щелчок был коротким, немного пугал и волновал воображение. Потом захотелось проверить кучность: не разбрасывает ли оно дробь, ружье?

Павлик развесил на заборе, как раз напротив окна, две мишени. Глянул по сторонам, взмахнул рукой:

— Огонь!

Из-за горшков с геранью, стоявших на подоконнике, брызнуло пламя. Павлик, окутанный сизым облачком дыма, восторженно закивал на мишень с рваной дырой в центре, показал большой палец.

— Огонь!

Перейти двор, пересечь площадь было делом двух минут. А там как раз и электричка.

Сошли, где и все. Но, чтобы не мельтешить перед глазами у профессионалов с вислоухими собаками, повернули в другую сторону, мимо обезглавленной церкви.

Шли долго. Уже отпылал закат. Пора бы и речке блеснуть или какой болотине. Но, куда ни глянь, — ржаное поле с бугорками скирд да вдали, на пригорках, березовые колки. И — хоть бы ворона пролетела…

На ночь зарылись в снопы.

Павел помнит, каким не по-городскому прозрачным было небо. Ничто не искажало его естества, и оно своей обнаженной первозданностью вызывало смутное беспокойство.

— Никому не удавалось изобразить ночное небо таким вот — могучим, — заговорил вдруг Андрейка. — Помнишь в Третьяковке, у Куинджи? Но у него господствует луна. Поэтому совсем иная, чем теперь, цветовая гамма пространства. Изобразить небо вот так, как сейчас, — немыслимо. А с другой стороны, нужен ли он, натурализм? Надо написать человека и подчеркнуть одно из двух: или как он ничтожен на фоне неба, человек, или как велик — вот главное! Иного в искусстве быть не должно. Верно? Как ты считаешь?

Андрейка всегда так складно и, вроде бы, правильно рассуждал, что Павлик сразу умолкал. Вот и на этот раз — он прикинулся спящим.

Проснулись от солнца: давно наступило утро.

Было тихо, покойно. Стрекотали кузнечики. Издалека доносились хлопки кнута. Это подгоняли быков, впряженных в жатку.

По дороге, громыхая порожними бидонами, проехала повозка.

— Послушай, парень! — обратился к вознице Андрейка. — Будь другом, подскажи, где тут уточек к обеду добыть, а?

— Вы чё, ребята? — удивился тот. — В наших местах уток нема. Вы маленько не туда притопали. Ошиблись насчет уточек верст на десять…

Делать было нечего — сели завтракать.

Освободившуюся из-под молока бутылку поставили на землю. Метнули на орла-решку. Выпало Павлику. Отойдя шагов на двадцать, он выстрелил — и от бутылки осталось только донышко. И тут же невдалеке взметнулась и погасла, как пламя свечи стайка птиц.

— Ложись! — всполошился Андрейка. — Дай ружье…

Скрываясь за скирдами, поползли. И вскоре увидели стаю. То были голуби, верно, из тех, которые гнездятся на колокольнях, кормятся около человека и его не страшатся. Андрейка выстрелил. На земле осталось четыре или пять птиц. Они судорожно били крыльями. Одна из них, волоча перебитое крыло, слепо ковыляла кругами.

— Собирай! — прошептал Андрейка, а сам кинулся вслед за стаей.

— Стой! — взмолился Павлик. Подбежал, вцепился в ружье. — Хватит!

— Отойди! — Андрейка резко крутанул ружьем, угрожающе повел глазами. — Замолкни, плакса-вакса, сопли-слюни, распустил Павлуша нюни!

Павлик зажал ладонями уши и побежал по золотистой колючей стерне, куда глаза глядят.

Когда вернулся домой, за столом пил чай милиционер. Тетка Груня, черная с лица, кинулась навстречу:

— Павлушенька, Христа ради! Андрюша жив?

— Где ружье? — деловито спросил милиционер.

…Андрейку взяли, как только тот вышел из вагона. Ружье отобрали. Рюкзак, битком набитый трофеями, — тоже. Как вещественное доказательство…

Прошло несколько дней. Об охоте не вспоминали. Будто и не было вовсе ни ружья, ни растерзанных птиц. Но все эти дни Павлика ни на минуту, не покидало предчувствие беды. Все существо его корчилось от боли, однако сделать шаг к тому невидимому рубежу, за которым у них с Андрейкой все могло стать по-прежнему, он не мог. Или не хотел.

После завтрака разъезжались. Молча шли к трамвайной остановке. Андрейка со своим этюдником, Павлик с зажатой в кулаке авоськой, которую тетя Груня неизменно ему навязывала на всякий случай, а он исправно прятал ее до вечера под большой камень.

В то утро они повстречались с Викой.

Вика изменилась. Вместо косичек с бантами-бабочками у нее тугая коса. А глаза — такие разные: то сияют восторгом, то о чем-то игриво вопрошают, то вдруг затлевает в них грусть, и тогда все краски вокруг нее увядают. Вика вышла из тени, и Павлику почудилось, что она в своем легком платьице словно соткана из солнечных лучиков.

— Здравствуйте, мальчики! Куда это вы спозаранок?

— Кто куда… Я за город, на натуру. А вот он ищет себе… — Андрейка криво усмехнулся, — рубаху… косоворотку…

Павлик вспыхнул. Робко взглянул на Вику. По тому, как у нее запечалился взгляд, понял — неловко ей за Андрейку.

Помолчали.

— А знаете что? — проговорила Вика и щеки ее заалели. — Давайте вечером сходим куда-нибудь!

— Куда, к примеру?.. — спросил Андрейка.