Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Гич, земляк ты мой! Вот так довелось нам встретиться. Дожили мы до тех чёрных дней, когда туркмен туркмена с ружьём охраняет…

Я отвернулся, сделал вид, что не замечаю его, но этим только придал ему смелости. Голос его стал поучающим, даже нагловатым.

— Вижу, и тебе нелегко живётся. Слово боишься сказать, как бы не пришлось расплачиваться. Поверни голову, послушай, что скажу. Уходить нам надо. В песках наш дом родной. Пески наша опора и спасение…

Не выдержал я, оторвал от земли приклад винтовки:

— А ну-ка отойди от часового!

Яшули попятился, на лице у него появилась злая улыбка.

— Богом ушибленный… Не всосал ты с молоком матери ни уважения, ни порядочности.

Он отошёл и стал со всеми вместе таскать брёвна. Иногда оглядывался на меня, но больше не заговаривал.

В тот день я так и не узнал, за какую провинность попал он в штрафную роту. Достаточно было, что этот Хезрет так или иначе опозорил и меня, и всех остальных, приехавших сюда с ним. Стыд за своего земляка заставлял меня опускать глаза; и я решил никому не говорить о яшули. Но разве шило в мешке утаишь? Дня через два, когда мы легли спать, Володя вдруг говорит:

— Между прочим, Хезрет в штрафную попал. Слышал?

— Хезрет? А не знаешь — за что?

— Дезертировать пытался. Поймали у Казанджика в песках. Будет судить военный трибунал.

Я думал, яшули обругал кого-нибудь из командиров или отказался выполнить приказ, но чтобы он дезертировал — я не допускал такой мысли. Тошно мне стало от услышанного. Стыд мой удвоился. И ещё я почувствовал, что и на меня теперь будут смотреть с подозрением.

— Сволочь он, — выругался я. — Из-за него и на меня позор ложится.

— Ты-то причём? — удивился Володя.

— Но он же с нами ел, пил! С виду он такой же, как и я. Разве теперь нельзя подумать и обо мне: «Как бы и этот не дезертировал?»

— «Слушай, Гич, прекрати говорить глупости, — сказал Володя. — Давай-ка лучше спать. Завтра, между прочим, опять идём охранять штрафную. Может, даже увидишь этого негодяя…

Спал я плохо. О дезертире-яшули старался не думать, но мысли о нём одолевали меня. Днём тревога усилилась, совсем отпала охота идти в караул. Я даже додумывал: а не сказать ли помкомвзвода Морозу, что ж болен? Так, в хандре и раздумьях дотянул до вечера, а потом построились на инструктаж, и отказаться я не решился.

Заступил на пост в восемь вечера. Сумерки только-только начали опускаться над степью. Было видно — во дворе штрафники сидели возле землянок, курили и беседовали. Признаюсь тебе, братишка, я со страхом смотрел во двор и молил судьбу, чтобы дезертир Хезрет опять не приметил меня, И вдруг смотрю — идёт. Прямо ко рву идёт. Вскинул я винтовку — он остановился, кричит:

— Салам алейкум, сынок! Опять охранять нас пришёл? Опять винтовкой трясёшь. Только я не верю, верблюжонок, чтобы туркмен мог стрелять в туркмена… Не так ли? Хе-хе!

Я злился, нервничал, но ничего не мог поделать: стоял он на положенном расстоянии, даже нельзя было окликнуть: «Стой, кто идёт!» Яшули, конечно понимал, что ему разговаривать с часовым запрещено. Бросив ещё два-три слова, он ушёл и скрылся в землянке. Мне стало немножко легче, хотя и тревожила мысль: не вздумал бы он ещё раз бежать!

Сумерки между тем сгустились, наступила ночь. За стеной, в полку, стали затихать голоса. Потом донеслись крики дежурных: «Отбой!». Навалилась тишина, только шуршал на ветру сухой кустарник. В полночь должна была прийти смена, и я с нетерпением ждал той минуты, когда появится разводящий. Я ходил по насыпи и всё время глядел в сухой ров. Но как ни напрягал слух и зрение, чуть было не проглядел. Заметил человека, когда он уже вылез из рва и припал к земле — ждал, когда я повернусь к нему спиной. Тогда он скатится с насыпи и уйдёт в степь. Я увидел его как раз в то мгновение, когда он лёг на живот.

— Стой, кто идёт! — закричал я.

Человек покатился кубарем вниз, подминая кусты.

— Стой, стрелять буду!

Но он уже вскочил на ноги и побежал прочь.

Я выстрелил вверх — беглец не остановился. Я кинулся за ним, на ходу перезарядил винтовку и послал ему пулю вслед… Потом всё происходило, словно в бреду. Крики разводящего, гулкий топот сапог. Сержант Мороз подбежал ко мне. Внизу, в траве, отыскали убитого. Меня сняли с поста. О том, что пуля попала Хезрету прямо в голову, мне сказал Володя — он тоже в ту ночь был в карауле…

Утром вызвали в штаб батальона, сопровождал меня Мороз. Когда я вошёл, в штабе уже сидели начальник караула, командир роты, комбат и майор из особого отдела. Я подробно рассказал, как всё произошло.

— Значит, впервые вы встретились в вагоне, а до этого не видели Хезрета и не знали?

— Так точно, товарищ майор.

— А где находится его село. Далеко от вашего?

— Не могу знать, товарищ майор.

— Может быть, он вам говорил — почему до сорока лет не был призван в ряды Советской Армии?

— Нет, товарищ майор, такого разговора у нас не было.

Майор вопросительно посмотрел на комбата, тот сказал:

— По документам Хезрет Хакыев всё время болел и имел отсрочку. Но по заключению последней медкомиссии, он был совершенно здоров. Да и действия его, товарищ майор… Спуститься незаметно в ров, вылезти из него на насыпь может только человек сильный и здоровый.

— Что же скажете вы, товарищ лейтенант? — обратился майор к начальнику караула.

— Мне нечего добавить, товарищ майор, за исключением того, что тщательной проверкой обстоятельств, сложившихся на посту, установлено — часовой Гич-гельды Куртов действовал точно и чётко, согласно уставу гарнизонной службы…

Мне разрешили идти в расположение нашей роты. Потом вызывали в штаб Володю и всех других моих товарищей по взводу. Все как один поручились за меня. Больше меня не тревожили — оставили меня на один со своей совестью. Конечно, иначе поступить с беглецом я не мог, но мрачное чувство свершившегося не покидало меня. Особенно мне было не по себе, когда приехали родственники убитого. Неодолимая сила влекла меня к ним, рассказать всё, как было, и услышать хоть одно слово прощения. Мне не разрешили выйти за ворота. Мороз строго приказал:

— О каком прощении вы говорите, рядовой Курсов! Нет прощения тем, кто посягает на незыблемые основы наших вооружённых сил и не считается с армейскими законами! Вы же исполнили свой долг!

— Он был моим земляком, — попробовал я оправдать свою слабость.

Мороз обозлился ещё больше:

— А если бы этот земляк перешёл к фашистам?.. Ты бы тоже?..

Конечно, сержант был прав, но настроение у меня не улучшилось. Володя долго ещё меня успокаивал.

— Не тужи, Гич… Говорят, так бывает с каждым после меткого выстрела по живому. Человек мучится совестью, но мучение ложнр. Если б даже он был тебе другом, то всё равно ты не мог поступить по-иному. Дружба — дружбой, служба — службой…

Чувство подавленности постепенно прошло, завла-дела мной досада. Надо же было такому случиться как раз перед самой победой! Наши войска уже вели сражения в Берлине, сводки Информбюро каждое утро приносили радостные вести. В полку царило оживление!

В те дни, братишка, о передовой уже речи не было. Бывалые солдаты говорили о демобилизации, а молодёжь смотрела вниз с кургана и ждала «покупателей». Так мы в шутку называли представителей разных родов войск, которые приезжали к нам в полк, устраивали мандатные комиссии и группами увозили молодых солдат — в училище, в школы авиаспециалистов, в танковые части, роты связи. Володю взяли в военнопехотное училище. Простились мы с ним у ворот, обменялись адресами.

— Напишешь моей матери, она тебе скажет, где я нахожусь! — крикнул он, уходя.

На другой день мы праздновали победу: дотемна играл полковой оркестр, в столовой появился белый хлеб, прибавили мяса, старшины выдавали желающим папиросы. В общем, был настоящий большой праздник. А потом на построении полка зачитывали приказы, и мне, в числе других, за отличную боевую и политическую подготовку дали десятидневный отпуск домой. Помню, я направился в штаб оформлять документы и по пути встретился с майором Розыевым. Он был в парадном мундире, грудь его украшали ордена и медали. Майор задержал на мне взгляд, остановился.