На берегах Дуная

Она рядком уложила гранаты и обернулась к Насте и Василькову.

— Секретничаете, — погрозила она пальцем, — смотри, Саша, уединение к хорошему не приводит.

— Тонечка, не шалить, — так же шутливо ответил ей Васильков.

— Ну, ладно, верю уж вам, верю, хватит сидеть, пошли в подвал.

Она выпрыгнула из окопа и побежала в лощину. Васильков и Настя еле поспевали за ней.

— Антошка! Антошка вернулась! — при входе в подвал встретили их веселые голоса солдат, только что пришедших с постов. — Старшина, не давайте ей ужина, прогуляла свое.

— Это кто там грозится? Не ты ль, Петя?

— Тонечка, что ты, разве я смею, — ответил невидимый в полумраке Петя.

— То-то, разбаловались без хозяйки-то! Я вас вышколю! По ниточке ходить будете.

Она прошлась вдоль ряда сидевших на соломе солдат, повернулась кругом и четким строевым шагом подошла к старшине.

— Товарищ гвардии старшина! Разрешите законные сто граммов получить.

— Вот это да! С места в карьер! — взорвался дружный хохот.

— Получите у каптенармуса.

— Слушаюсь получить у каптенармуса, — отчеканила Тоня и приблизилась к Сверчкову: — Товарищ гвардии ефрейтор, раскрывайте свои канистры.

— Пожалуйста, хоть за две недели вперед, — невозмутимо проговорил Сверчков и, не отрываясь от бумаги, потянулся правой рукой к вещевому мешку, достал из него флягу и подал Тоне.

Она отвернула пробку, нюхнула, поморщилась и снова закрыла флягу.

— Никакой подделки, самая настоящая препротивная водка. Дядя Степа, — подошла она к Анашкину, — кто лучше всех вел себя в мое отсутствие?

— Все, Тонечка, вроде как бы ничего. Только вот Костя Воронок чуть было не свихнулся, да мы его вовремя одернули.

— Костя? А что он такое натворил?

— Да загляделся на санитарку из шестой роты. Она ведь, знаешь, какая, глаза-то, как прожекторы.

— Костя! А ну, подать его сюда. Где Костя?

— Вот он, Тоня, за меня прячется. Дрожит от страха.

— За измену и предательство лишаю Костю Воронка на двое суток водки, — подражая голосу и жестам старшины, внушительно отчеканила Тоня. — А если и впредь не научится вести себя, как подобает настоящему гвардейцу, совсем отлучу от водочного довольствия.

— Вот это я понимаю! Так его, так шалопутного! Знай край, да не падай!

— Дядя Степа, а кто же все-таки лучше всех вел себя?

— На этот раз, Тонечка, больше всех отличился ефрейтор Сверчков. Печки-то он раздобыл.

— Товарищ гвардии ефрейтор, разрешите наградить вас ста граммами водки.

— Тоже нашла кого, — разочарованно протянул кто-то из дальнего угла, — он и свою-то Анашкину отдает.

— Встать! Смирно! — скомандовал старшина.

— Вольно! Садитесь, — махнул рукой Бахарев и покосился в сторону Насти. — Старшина, роту кормили?

— Ужин в двадцать два тридцать, товарищ гвардии капитан.

— Для тех, кто дежурит, в термосах храните. В двадцать четыре смена, тогда поужинают.

Капитан прошелся по убежищу, хотел снять шинель, но раздумал, спросил старшину:

— Гранат сколько получили?

— Шесть ящиков. Теперь по три у каждого.

— Мало. Пошлите еще на батальонном пункте получить. Не меньше пяти гранат каждому. У меня в резерве иметь ящиков восемь.

Он присел на обрубок дерева, снял шапку. На него со всех сторон смотрели солдаты. Кто-то в полумраке протяжно вздохнул и негромко откашлялся.

Этот вздох завершил все, о чем так долго раздумывал Бахарев. Солдаты жили сейчас одним — ждали наступления противника. А ждать, как хорошо знал Бахарев, часто бывает труднее, чем вести бой. Там все ясно, противника видишь и знаешь, что он будет делать, а тут все неясно, каждую секунду ждешь любой неожиданности, и нервы напряжены до предела.

Бахарев смотрел на лица людей и видел, что у каждого на душе тревога. Нужно обязательно рассеять это настроение, любыми средствами рассеять.

— Что ж, где там гармонист-то? Сыграл бы что-нибудь, — оживляясь, проговорил Бахарев и, не ожидая гармоники, запел сильным грудным голосом:

— Тревога! — закричал, вбегая, дежурный по роте. — Немцы наступают.

— В ружье! По местам! — скомандовал Бахарев, и через полминуты все выбежали из подвала.

В темноте разгорался огневой бой. Все чаще и чаще били автоматы и пулеметы. Одна за другой взлетали осветительные ракеты, выхватывая из темноты мелькающие в воздухе снежинки.

Минут через десять все так же внезапно, как и началось, стихло.

С полчаса не раздавалось ни одного звука, но вдруг тяжело дрогнула земля. Взрывы следовали один за другим. Удушливая гарь наполнила окопы. Потом взрывы переместились куда-то вдаль, за позицию роты. Невдалеке приглушенно взревели танковые моторы.

— Тоня, сбегай на НП командира роты, узнай, что делать. Тут ничего не видно, — хрустя песком на зубах, проговорила Настя, чувствуя, что случилось что-то страшное, что этот обстрел не обычный огневой налет, а видимо, начало большого наступления.

Тоня выскочила из окопа и скрылась в темноте. За ней и Настя вышла на поверхность. В густом снегопаде суматошилась беспорядочная стрельба. Совсем рядом, шагах в двадцати от нее, полоснула автоматная очередь. Настя безошибочно определила звук немецкого автомата. Она плашмя упала в снег. «Немцы прорвались», — опалила сознание тревожная мысль.

Она поползла по грудам обледенелого кирпича. Позади, там, где она только что лежала, треснул взрыв гранаты, и пули хлестнули над землей.

Настя ползла все быстрее и быстрее, наткнулась на какую-то стенку, обогнула ее и свалилась в узкую расщелину.

Изредка, вспыхивая фарами, рядом громыхали танки. Один из них двигался прямо на нее. В радужном свете вспыхнувших фар криво скособочилась полуразрушенная стена. Танк развернулся, обходя стену, одной гусеницей пополз по расщелине и обвалил ее. За танком, крича и стреляя из автоматов, бежали немцы. Настя прижалась к стене и замерла. Прогромыхал удалявшийся танк, исчезли, растаяв в темноте, черные силуэты автоматчиков. Стрельба уже гремела позади. Случилось то, чего всю войну боялась Настя. В сложной обстановке боя она осталась одна. Горечь и обида охватили ее. Настя хотела выскочить из расщелины, но совсем рядом опять загомонили немецкие голоса. Она приготовила гранаты и притаилась.

В эти минуты перед ней всплыли последние три года жизни. Белорусские леса… Толпы беженцев на дорогах… Черные кресты немецких бомбардировщиков… Воронки и трупы на лесной поляне… Распростертое тело молодого лейтенанта под кустом волчьей ягоды… Томительные дни бредового забытья Николая Аксенова, его первый взгляд на нее и болезненная улыбка… Поход по немецким тылам… Буйная радость встречи со своими под Смоленском… И, наконец, Москва, милая Москва, которую она уже и не надеялась увидеть… Рытье окопов на Поклонной горе, дежурство на крыше во время воздушных тревог, прерванная учеба в институте… И новая встреча с Аксеновым, когда в октябре приехал он в Москву учиться в академии.

Врезался в память пасмурный октябрьский день. Они с Николаем стояли на балконе восьмиэтажного дома рядом с Крымским мостом, напротив Парка культуры и отдыха. По Крымскому мосту шли торопливые пешеходы, изредка прогромыхивал трамвай, проносились автомашины. Внезапно из-за обрывков туч вынырнул тонкий, как стрекоза, с обрубленными крыльями истребитель. На плоскостях чернели жирные кресты в желтых обводах. Истребитель шел прямо на Крымский мост…

«Этого я никогда в жизни не забуду», — скрипя зубами, стиснул ее руку Николай.

А через два дня Настя поступила в снайперскую школу…

Откуда-то издали открыла огонь наша артиллерия. Один танк вспыхнул. В розовом полусвете Настя увидела, как второй танк развернулся и двинулся к ее расщелине. Темным кружком чернел ствол пушки. Настя вдавилась в расщелину и закрыла глаза.

В памяти мелькнули лица Тони, Анашкина, Саши Василькова. Где они сейчас, что с ними?

Настя открыла глаза. Черная громада танка уползала. Пламя пожирало подбитый танк. Впереди, где располагался ротный НП, вспыхивали автоматные очереди, и чей-то знакомый голос звонко прокричал: