На берегах Дуная

— Нет, — отвечая на вопрос Косенко, вначале несмело заговорил Васильков, — люблю я Украину, Днепр люблю, и хаты, и поля, только — ты не обижайся, пожалуйста, — мне дороже всего моя родная Тула. Там я родился, вырос, встал на ноги, и там мое будущее. Закончу школу — обязательно закончу! — и пойду в институт. В электромеханический! Ты знаешь, что такое электричество? — подойдя вплотную к Косенко, спросил Васильков, и сам же, не задерживаясь, ответил: — Электричество — это… это жизнь! Нет такого в жизни, что бы не смогло сделать электричество. Оно греет, светит, варит, плавит, вращает машины, действует на тысячи километров, — одним словом, во всем облегчает жизнь человека. А мы еще — то-есть люди вообще — не научились по-настоящему, полно, во всех возможностях использовать электричество. Вот ты подумай только, — с силой взял Косенко за руку Василькова и усадил на пень, — что было бы если б мы могли передавать электрический ток не по проводам, а прямо, прямо по воздуху. Ты скажешь: а радио? Конечно, радио это передача электрических импульсов без проводов. Это верно, но какая мизерная энергия. Я говорю о мощных передачах без проводов тока промышленного значения. Ты представляешь жизнь, когда человек научится передавать ток по воздуху? Вот сейчас у нас автомобили, сколько им нужно горючего! А тогда? Простой электромотор и какое-нибудь устройство вроде антенны для приема тока. Щелкнул выключателем и пошел, куда тебе нужно. Так же и самолеты в воздухе, тракторы, комбайны в поле, освещение в домах и на улицах, отопление, производство металлов, станки, агрегаты, корабли на морях и реках, шахтерские машины под землей, на земле трамваи, троллейбусы, что-то вроде мотоциклов — все, все работает от электричества, и нигде не видно никаких проводов. Удобно, выгодно, просто, легко, красиво! Только учиться нужно, много, очень много учиться, все познать, усвоить и думать, думать, работать, творить, изобретать, совершенствовать!

Косенко, затаив дыхание, слушал Василькова и не мог отвести взгляда от его лица.

— Да, вот это здорово, — прошептал он, когда смолк Васильков, — Сашко, здорово это. И ты этого добьешься, я уверен, добьешься. Ты же такой, такой особенный, не как другие.

— Брось это, — сразу став суровым, отмахнулся Васильков, — все люди одинаковы, нет людей особенных. Только одни больше работать любят, а другие вместо работы — загорать.

— Вот нам бы дожить до конца войны, — словно не слыша Василькова и не видя изменившегося выражения его лица, продолжал Косенко, — отвоевать, фашистов разбить и домой здоровыми вернуться.

— Довоюем и домой вернемся, обязательно вернемся, — твердо и уверенно сказал Васильков, присев на пень рядом с Косенко.

Внизу, под горой, вспыхнула стрельба. Васильков и Косенко прислушались.

— У нас, кажется?

— Вроде у нас.

— Пойдем.

Они побежали вниз. Нагорный лес оборвался, и впереди открылась просторная равнина. Снегопад прекратился, и далеко в низине показалось разбросанное по холмам село. Улицы его были пустынны, только из трубы крайней хаты вился дымок. В недвижном воздухе он поднимался высоко вверх и растворялся в сумраке зимнего, ненастного неба.

Врубленный в каменистую скалу подвал, расположенный всего в нескольких десятках метров от переднего края обороны, капитан Бахарев облюбовал под убежище для своей роты. До недавнего времени в подвале, видимо, хранился изрядный запас вин, но первым ворвавшийся в него ефрейтор Анашкин только горестно покачал головой и выразительно прищелкнул языком. От стены к стене грудились лотки и донья расколотых бочек. Черными змеями круглились железные и деревянные обручи. На цементном полу стояли винные лужи. Ароматный винный запах перемешался с удушливым чадом горелого пороха.

Старшина с командой уборщиков — по одному от каждого отделения — в два часа привел подвал в порядок. Остатки бочек повыбрасывали на улицу. Цементный пол засыпали песком, устлали досками, поставили чугунные печи. Дотошный комсорг роты Саша Васильков раздобыл где-то четыре аккумулятора от автомашин, протянул из края в край провода, и в подземелье засияли маленькие лампочки. Старшина приказал вдосталь натаскать соломы, рядами застелить ее вдоль стен — и неприхотливое солдатское жилье было готово.

Анашкин распахнул перед Настей и Тоней дверь подвала и пропустил девушек вперед. В печках потрескивали дрова. На покрытой плащ-палатками соломе вповалку лежали солдаты.

Старшина и комсорг в дальнем углу трудились над какими-то бумагами. Ротный писарь, положив на колени кусок фанеры, строчил донесение, изредка бросая косые взгляды на старшину и комсорга. Они, видимо, завладели его рабочим местом.

— Тише вы, расшагались! — прикрикнул он на Анашкина и девушек. — Видишь, люди спят, утомились за смену-то.

— Не ворчи, Сверчков, — игриво раскинул перед ним руки Анашкин, — мы с тобой в равных званиях, а вот Настенька — сержант. Будь здоров, моргнет глазом — и тянись перед ней.

— Ладно, ладно, проходи. А то заведешь волынку, — пробормотал писарь и яростно надавил на карандаш. Графит сломался, и по исписанному листу рука прочертила жирную линию. Писарь озлобленно плюнул, в клочки изорвал донесение, бросил обрывки в печь и полез в сумку за новым листом бумаги.

— На уж, Сверчок, для письма приберегал, — протянул ему Анашкин тоненькую пачку бумаги, — первый сорт бумажка-то, с золотой каемочкой.

Писарь отмахнулся было, но вид хорошей бумаги магически действовал на него, и он, не глядя на Анашкина, протянул руку.

— Ну вот, доченьки, и ваша квартирка, — отбросил Анашкин плащ-палатку над входом в узкий отсек подвала, — жилье-то не ахти какое, но от беды спасет… Как-никак метров поболее трех над головой-то. И бомбой не прошибешь.

Настя и Тоня осмотрели нишу. Крохотная лампочка тускло освещала вспотевший цемент. Всю правую стенку кто-то завесил большим мохнатым ковром. На полу белели три вспухшие перины.

— Вот расквартировывайтесь и живите себе на здоровье. Санитарка Маруся вашей соседкой будет. Лазает где-то по окопам. И раненых нет, а она все равно шныряет…

Настя отвечала улыбкой на улыбки солдат, шутила с Анашкиным и все время была в радостном настроении. Вместе с Тоней они разложили свои вещи в тесной каморке, почистили винтовки, потом осмотрели окоп. Снег засыпал его сверху, и только ход сообщения темнел на нежной белизне.

Настя попросила Тоню сходить к старшине и принести еще гранат, а сама принялась выбрасывать снег из окопа. Работая, она все время думала об Аксенове. Забывшись, она не заметила, как в окоп вошел Саша Васильков. Он присел на земляную приступку и, улыбаясь, смотрел на Настю.

— Ну как, Настенька, передохнула? — заговорил он звонким, веселым голосом. — Как там в штабе армии, ничего не слышно?

— Работают все, веселые такие, бодрые.

— И мы Новый год хорошо отпраздновали. В три очереди, в подвале. Баян, пляски, песни… И не подумаешь, что передовая.

— А мы всего часа два повеселились, а потом все ушли работать. Они, штабники-то, больше ночами работают.

— Да уж такая у них служба, — отозвался Васильков. — Завтра комсомольское собрание. Поговорим о наших задачах. Немцы-то опять наступать собираются. К Будапешту, говорят, рваться будут, свою окруженную группировку спасать. Бои ожидаются серьезные…

Васильков говорил тихо и спокойно, но по его лицу Настя видела, что он всерьез чем-то озабочен.

— В роте много новичков, — продолжал Васильков, — и почти все необстрелянные. И мы, старая гвардия, должны показать им пример.

Он смолк и закурил.

— Да, нелегкая перед нами задача, — после молчания вновь заговорил Васильков, — и, понимаешь, самое, пожалуй, трудное в том, что война-то кончается. Понимаешь, кончается. Осталось совсем немного. И каждому хочется дождаться победы… Да и в самом деле: столько пережить — и погибнуть в самом конце войны… Ты завтра выступишь на собрании?

— Да, обязательно, — отозвалась Настя.

— Вот, — вбежав в окоп, выкрикнула Тоня, — выпросила у старшины. Девять противотанковых! Теперь у нас четырнадцать будет.