Зимний день

Мочалов велел извозчику дожидаться, а сам пошел к маленькой, одним оконцем выглядывавшей из сугроба избушке, где жил сторож.

Тощая, кривая, оборванная баба объявила ему, что сторожа дома нету, он на дорожках снег чистит. «Ишь, намело-то, страсть! – сказала она. – А коли он вам, батюшка, так надобен, так идите вон все по энтой валее, он тама».

Мочалов пошел по аллее. Снег все валил. В верхушках черных больших деревьев жалобно посвистывал ветер. Вскоре показался сторож. Весь засыпанный снегом, он устало брел с деревянной лопатой на плече. Поравнявшись с Мочаловым, он сорвал шапку и стал как столб. Белые снежинки мягко ложились на его розовую лысину.

– Надень шапку-то, – сказал Мочалов, – не лето.

– Покорнейше благодарим! – гаркнул сторож. – Мы привычные, ничего!

Мочалов спросил, где могила Кольцова.

– Кольцова? – надевая шапку, задумчиво переспросил сторож. – Это какого же Кольцова? У нас, ваше благородие, Кольцовых этих, ну, прямо сказать, косяки цельные… Намедни только похоронили Кольцова, какой трахтир возле заставы содержал… Вам не его ли? А то вон, видите – зеленая решетка, – тоже Кольцов, энтот в полиции служил, в Дворянской части…

– Нет, – сказал Мочалов, – этих мне не нужно. Мне Кольцов Алексей Васильевич нужен, стихотворец, сочинитель, понял?

– А! – обрадовался сторож. – Вы бы так сразу и сказали! А то – Кольцов, Кольцов, а какой Кольцов, чума его знает! Пойдемте… Эх! – прибавил он, оглядев мочаловские полусапожки. – Обужа у вас не того… как бы снегу не набрали…

«Обужа» в самом деле оказалась неподходящей. Сначала шли по аллее. Справа и слева пестрели кресты, памятники, каменные черные ангелы.

– Сюда пожалуйте, – сказал сторож, – только вы за мной держитесь, а то тут снегу – беда!

Он свернул в сторону и пошел по колено в снегу, загребая валенками так, чтобы протоптать Мочалову дорожку. Однако это не помогло. Сначала Мочалов пытался идти, попадая в следы сторожа, но скоро оступился и набрал в полусапожки снегу. Тогда он махнул рукой и, не разбирая, пошел как попало.

– Пришли! – обтаптывая вокруг могилы снег, объявил сторож. – Тут самое и есть Кольцов-сочинитель.

Мочалов снял шапку и перекрестился, но, прикасаясь пальцами ко лбу, плечам и груди, совсем не думал ни о боге, ни о молитве. Одна мысль горела ярко, как факел в ночном шествии: «Как же случилось так, что мы, друзья его, в шуме столичной жизни забыли о нем, как допустили мы эту смерть?»

Между тем сторож расчистил место возле могилы. Под снегом оказалась низенькая деревянная скамейка. Полой овчинного полушубка сторож смахнул с нее снег.

– Что ж стоять-то, – сказал он, – посидите…

– Вот что, друг, – надевая шапку, обернулся к нему Мочалов, – есть у вас тут поблизости кабак?

– Как не быть! – засмеялся сторож. – Раз кладбище, то и кабак, они завсегда рядом!

Мочалов протянул старику серебряный рубль.

– Понятно? – спросил он.

– Ментом, вашескородие! – воскликнул сторож и рысью побежал с кладбища.

Оставшись один, Мочалов обошел памятник кругом. На каждой из четырех его сторон грубо и криво были высечены надписи.

«Подсим памятником погребено тело мещанина Алексея василева Колцова сочинителя и поета воронежского, – рассказывали безграмотные кривые строки. – Просвещеной безнаук Природою награжон Монаршею Милостю скончался 33 годов и 26 дней в 12 часу брака неимел. Рожден отродителя Василия Петрова и Праскови Ивановной Кольцовой жителей воронежских. Покойся любезный сын, – заканчивалась эпитафия, – стенящие родители преклоной старости молим всещедрова успокоить душу твою внедрах Авраамовых».

– «Стенящие родители!» – сердито сказал Мочалов. – Низость какая!

Как на живого человека, как на врага, поглядел он на памятник: черный, нелепый, похожий на старика Кольцова в его длинной, до пят, шубе, стоял он, бормоча лживые, грубые слова своих каменных изречений.

– Заждались? – неожиданно появился из-за деревьев сторож. – А я и стаканчик захватил, вот, пожалуйте!

Он подал Мочалову граненую бутылку и толстого зеленого стекла стаканчик.

– Извозчик спрашивает, скоро ли? – извиняющимся голосом сказал сторож. – Ничего, говорю, подождешь, не видишь нешто, дурья голова, какой барин-то!

Мочалов налил в стаканчик водки.

– Ну-ка, друг, – протянул он стаканчик старику, – помяни раба божьего Алексея…

– Это можно, – согласился сторож. – А вы что же?

– Мне нельзя, – сказал Мочалов. – Такое мое, брат, нынче дело…

– Ну, царство небесное! – Привычным жестом старик опрокинул стаканчик и, крякнув, вытер ладонью усы. – Вы что ж, покойнику-то родня, что ли, будете?

– Друг он мне был. – сказал Мочалов. – Да и не только мне, – добавил он, помолчав, – всей России друг.

– Да, хорошие песни складывал, – согласился сторож, – это верно…

– Внуки и правнуки твои петь будут, – серьезно сказал Мочалов. – Ну, прощай, брат, пора мне…

– А штофчик забыли, – подавая бутылку, напомнил сторож.

– Себе возьми! – махнул рукой Мочалов. – Да поглядывай за могилкой-то!

Казалось, что в зале потолок обрушится от рукоплесканий. Вздрагивая от сквозняка, колебались холщовые декорации, шипя, чадили масляные лампы. Но никто из зрителей не замечал ни намалеванного неба, ни деревянных алебард, ни убогих, грязных декораций. Не было сцены, не было актеров: был несчастный Гамлет, бедный принц, с душой прекрасной и глубокой, была человеческая страсть, человеческое горе.

Едва ли когда Мочалов так потрясал людские сердца, как в этот ненастный декабрьский вечер, в затерянном среди снежных степей городе, на небольшой сцене провинциального театра. С первого же монолога он покорил зрителей. А когда, с горьким упреком, произнес он знаменитое:

ему вспомнилось кладбище, снег, голые деревья и забытая, одинокая могила, над которой торчал нелепый черный камень с его кривыми строчками лживых надписей. Голос Мочалова дрогнул, он запнулся и так, сквозь слезы, закончил монолог.

Его вызывали несчетное количество раз. Зал бесновался.

Восторженные крики и аплодисменты распирали запотевшие, грязные стены зала. Бледный, без кровинки в лице, Мочалов выходил, кланялся, точно слепой, не видя публики, удалялся за кулисы, и снова выходил, и снова кланялся.

– Ловко, шельмец, представляет! – сказал важный, со звездой на фраке, чиновник. – А все-таки нету, знаете, лоску… Вот я Каратыгина глядел, у того есть…

– Низкого круга человек, ваше превосходительство, – угодливо поддакнул ему мелкий чиновник. – Какой же может быть лоск?

Мочалов уже надевал шубу, когда в уборную к нему вошел вылощенный, выхоленный, пахнущий дорогими духами незнакомый офицер. Это был адъютант воронежского генерал-губернатора. Его высокопревосходительство приглашал Мочалова и всю труппу к себе на ужин.

– Не могу-с! – довольно резко сказал Мочалов и, сославшись на усталость и нездоровье, ушел к себе в гостиницу.

Не раздеваясь, долго сидел он в кресле, глядя на злой, красноватый язычок свечи. Весь нынешний день проплыл перед его глазами: Микульский, старик Кольцов, хихикающий Дацков, бедная Варя, нищие старухи, кладбище, сторож, безобразный черный камень над заброшенной могилой…

Что-то много горечи принес ему этот день. Тот подъем и то вдохновение, что, как награда за все пережитое, принесли ему наконец настоящее счастье, вырвали из мрачной бездны его, «мочаловской», тоски, – все это вдруг уничтожилось сразу чистой, розовой, с отвратительными полубачками, физиономией раздушенного губернаторского адъютанта. И, как лжив и черен был кладбищенский камень, так лживо и черно было это приглашение важного сановника отужинать за его столом.

Вспомнилось ему, как однажды, вот за этаким ужином, в доме Аксаковых случилось ему поспорить, как сказал он старику Аксакову что-то откровенно и дерзко. «Да ты пьян! – опешил Аксаков. – А пьяных, брат, будь он хоть трижды Мочалов, я не потерплю! Эй! – крикнул он слугам. – Выведите-ка молодца!»