Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

— Оно конечно,— ответил Гришуха,— жисть — хорошая штука, но она иногда душит тебя, во! Даже прямо невмоготу...

— Оно так,— согласился Ванюха и обратился к хозяину...

— Хозяин, а хозяин?

— Что прикажете? — спросил хозяин и поднял бледно-зелёные глазки.

— Скучно. Заведи-ка музыку... Вяльцеву...

— Вяльцеву... Уж больно баба жалостливая,— сказал Гришуха.

Хозяин завёл граммофон. Граммофон зашипел, захрипел, а потом жалобно запел:

Очи карие, большие...

И медленно завертелись по залу кольцами звуки песни; опустились, поникли головы гостей; приятно затосковали сердца; а думы поплыли, помчались в далекое будущее,— это у молодых. А у пожилых, у которых впереди — ничего, думы поворачивали назад, в недавнее прошлое, и там бережно перебирали всё пережитое, внимательно осматривали его, перетряхивали, не пригодятся ли? А граммофон пел:

Куда вы скрылись, удалились,

На век заста-авили страдать...

И песнь была тосклива и длинна, а жизнь была ещё длинней и тоскливей. А в этой жизни, за стенами пивной, цвела на окнах серо-зелёная и терпкая на вкус герань; трепыхались на окнах дешевые кисейные занавески: сидя перед этими занавесками, жены занимались сплетнями, судили о соседях, а их взрослые дети под звуки роялей и пианино напевали романсы:

Ваши пальцы пахнут ладаном,

На ресницах спит печаль,

Ничего теперь не надо нам,

Никого теперь не жаль.

Так и сейчас в пивной, перед глазами гостей, с песней «Очи карие, большие» плавала, кружилась, куда-то текла современная обывательская жизнь, трудная и непонятная, оторвавшаяся от домашнего быта, развёртывалась, бросалась в глаза перед бутылками пива серо-зелёными цветами плесени. От этой жизни было жутко так, что падало и замирало сердце. И было чего-то жаль. Было жаль какую-то птицу, которая побыла в руках, пощебе­тала какие-то особенные песни, показала на один миг свои огненные перья и улетела. Да была ли в руках такая птица? Уверяют, что была. И вот об этой самой птице, под песню «жалостливой бабы» за бутылками пива тоскует уездная молодёжь. Под эту же самую песню за бутылками пива тоскуют и пожилые. Правда, пожилые тоскуют не о дивной пти­це, которая побыла и улетела, а о том, что у них ничего нет реального, ничего нет ощутительного под ногами; они тоскуют оттого, что старое ушло, а молодое не пришло, а если и пришло, то не для них...

— Да,— протянул тоскливо Евгений и поднял стакан с пивом.

— Выпьем.

Андрей вздрогнул, улыбнулся уголками тонких губ. Но из этого ничего не вышло — на губах Андрея была какая-то зелень вместо улыбки, и он тоскливо сказал:

— Выпьем.

— Противная музыка,— сказал Евгений,— всё нутро выворачивает и смазывает гнилью.

— Только смазывает, а у меня давно смазано,— сказал Андрей.

— Неужели ты веришь во всю эту чепуху, что ты рассказал? — спросил Евгений.

— Я?

— Да.

— Не знаю,— ответил Андрей и вытянул шею, задёргал плечами и заиграл пальцами.— Я только знаю одно, что и я держал в руках птицу...

— Птицу?

— Да. А кто держал в руках птицу и упустил её, тот не жилец...

— Это как?

Андрей ничего не ответил. Он только быстро шелестел над столом пальцами и неподвижно смотрел на Евгения. А граммофон всё пел и пел:

Очи карие, большие...

Гришуха с Ванькой плакали, целовались, жали друг другу руки.

— Наша жисть коротка-а... — тянул плаксиво Гришуха.

— Словно волны морские... — подтягивал ему Ванька.

— Словно волны морские... — повторил Андрей.

В это время со звоном упала со стола пивная бутылка. Андрей нервно вздрогнул, повернулся боком к столу, вскинул голову и влип мутными глазами в картину.

— Ааа! — промычал он и тут же затих.

Андрей отчётливо видел, как картина вылезла из тяжёлого старинного багета и легла на пол пивной, а через несколько минут ожила, раздвинула стены пивной, оттеснила слюнявые лица посетителей, а главное — хозяина, зазвенела, запела тёмно-зелёными волнами озера, зашумела лесом, окружавшим озеро. И он, Андрей, почувствовал на своём теле лас­ковые объятия волн, а на голове и на спине серебряную пыль месяца. Он нырял и плавал в тёмно-зелёных волнах озера, а деревья вершинами пели ему песни. Хорошие песни. А с самого большого дерева рассказывала ему о себе большая птица, та самая, что он, Андрей Завулонов, недавно держал в руках. Но вот кто-то свистнул, и большая птица взмахнула крыльями и взвилась высоко, под самый месяц, покружилась немного под месяцем — это она прощалась с ним и улетела, крикнув:

— Будь здоров!

Андрей вскинул руки, вытянулся и хотел было взвиться за птицей, взлететь, но он не взлетел, а быстро пошёл на дно озера и дико заорал:

— Оооо! Птица! Птица!

Столы, бутылки со звоном покатились на пол. Посетители повыскакивали из-за столов, шарахнулись в сторону, сбились в кучу и испуганно таращили глаза на Андрея. Хозяин тоже выскочил из-за буфета и тоже ошалел. Евгений от неожиданности так и остался сидеть на стуле. А Андрей метался по полу, валял столы, разбивал посуду и всё так же дико орал:

—. Птица! Птица! Лови... Лови...

Хозяин пивной опомнился первым, рванулся к Андрею, хватил его за френч пониже ворота, приподнял кверху, тряхнул и поставил на ноги.

— Скотина!

Андрей хрипел:

— Леший... Леший...— и показывал на пол.

— Скотина! — рычал хозяин пивной.— Я покажу тебе лешего!..

Вмешался Евгений.

— Брось...

— А вы заплатите? — оскалив корешки зубов, прорычал на Евгения хозяин пивной.

— Вы разве не видите, что он больной человек...

— Вы все больные,— отпуская Андрея, прохрипел хозяин.

Андрей пробуждался, он возвращался из какого-то жуткого путешествия. Всё его тело тряслось, а зубы стучали. А когда возвратился, почувствовал, что у него под ногами не тёмно-зелёные волны озера, а самый обыкновенный пол, засыпанный осколками тёмного стекла, загромождённый перевернутыми столами и стульями; а над его головой не шум деревьев и не смех лешего, а хриплый скрежет хозяина пивной. От такого пробуждения Андрей вздрогнул и как-то болезненно съёжился, тупо обвёл глазами зал и, подёргивая острыми плечами и покачиваясь из стороны в сторону, медленно направился к двери и вы­шел из пивной.

Евгений бросился за ним.

— Не надо! — бросил Андрей и скрылся в мглу вечера. Евгений пожал плечами и вернулся обратно.

— Ну? — сверля глазками из-под тупо обрубленного лба, рычал хозяин пивной.

— Заплачý! Скажите, сколько это стоит?..

IV

Граммофон уже больше не орал, а спокойно смотрел трубой в открытую дверь. Хозяин был удовлетворён и приветливо смотрел из-за буфета на гостей.

Пётр, воображая себя взрослым человеком, важно прохаживался от одного стола к другому, перекидывался острыми шутками, анекдотами.

Кто-то из гостей громко рассказывал, как его чёрт катал в телеге, а слушатели громко ржали. К Евгению подошли два человека.

— Здравствуйте,— сказал один, что был помоложе, с едва только пробившимися усиками и с большими голубыми глазами.

— Мы, кажется, с вами знакомы,— сказал второй человек, на вид гораздо старше своего товарища, и, не дожидаясь ответа, бросил:

— Разрешите присесть за ваш столик?

Евгений вскинул глаза.

— Кажется, знакомы...

— Вы не были в штабе главнокомандующего фронтом, товарища Фрунзе? — спросил второй человек.

— Был во время Врангеля,— ответил Евгений.

— Вы помните один случай, когда главнокомандующий Фрунзе и несколько человек его штаба попали не в расположение своих войск, а в махновский полк?

— Да-а?..

И человек, присаживаясь на стул, рассказал, как они влетели в махновский полк и как махновцы забеспокоились и приготовились к встрече. На вопрос главнокомандующего: «Какой это полк?» они отвечали: «Свои», брались за оружие и бежали к лошадям.

— Стой! Стой, товарищ! — закричал тогда кто-то из нас.— Это главнокомандующий всеми вооружёнными силами Украины.— Тогда махновцы вскочили на коней. Главнокомандующий, видя, что дело плохо, в упор выпустил одну обойму пуль из маузера, а другую — из браунинга. В первом ряду махновцев были ранены несколько человек и лошадей. Раненые лошади и люди заградили собой узкую улицу и вызвали замешательство. Воспользовавшись этим, мы бросились в отступление и еле-еле удрали... Главнокомандующий, товарищ Фрунзе, получил несколько лёгких ран, а его адъютант был изрублен в куски. А мы с вами удирали в другую сторону, к лесу... Помните?