Боль

«Очкарик паршивый!.. Что задумал!» — Остроухов сник и остро почувствовал, как совершенно ни к чему екнуло сердце и от лица отхлынула кровь.

Захар Яковлевич, сидевший не в президиуме, а в сторонке, около печки, вскинул руку.

— Прошу президиум собрания занести в протокол факт: кладовщик Туркин сам пришел к администрации и сообщил! Добровольно… Прошу занести!

В дверях показался Санюра. Отчаянно жестикулируя, дал понять президиуму, что он извиняется за опоздание. Снимая на ходу пальто, протиснулся к Остроухову.

— Здорово! — прошептал приветливо. — О чем сегодня балакать намерены?

— Узнаешь…

Чтобы заполнить возникшую с появлением Санюры паузу, Трезвов прикрикнул на сидевших в углу парней, где выделялся своей подвижностью Сашка-Стихоплет.

Стало тихо так, что донеслось с улицы поскрипывание раскачиваемой ветром наружной двери. Трезвов, не расправляя нахмуренных бровей, заговорил вновь, четко выговаривая каждое слово.

— Наш уважаемый главбух по профессиональной привычке видит в Туркине только материально ответственное лицо, забывая, что это прежде всего — живой человек. А человек не машина, может и ошибиться. Если это досадная ошибка, то, я думаю, возможно ответить за нее материально — и делу конец. Товарищ Спиридонов хочет, чтобы Туркин рассчитывался своей честью.

Руку поднял бригадир из ремонтного цеха.

— Проходи сюда, Авдеич! — пригласил Трезвов. — Раз решил выступать, давай по всей форме. Трибуны у нас, к сожалению, нет, но скатерть, как и положено, бархатная…

— У нас одна форма — говорить все, как есть! — Авдеич с победным видом посмотрел вокруг, но вспомнив, должно быть, что не в своем цехе, а на людном собрании, смутился и опустил глаза. Трезвов заволновался: «Сейчас поднимут старика на смех, и пиши пропало собрание!» Но Авдеич поборол смущение: — Родитель мой — тоже, конечно, сапожных дел мастер — говаривал: от сумы да от тюрьмы не зарекайся… Жизнь, она такая: не знаешь, что тебя ждет завтра. Однако ж суму мы, старики, и то теперича забыли, а ребятишки — вон, к примеру, Стихоплет — отродясь не слыхивали, что это за штука… Остроги, конечно, пока, употребляются. Однако ж для кого? Для людей исключительно не наших. А Кузьмич, прямо скажу, наш.

— Ничего себе — наш! — хохотнули в дальнем углу.

— Не больно-то, не больно! — одернули говорившего. — Работаешь без году неделя, человека не знаешь, а туда же, с критикой…

Захар Яковлевич встал, обвел собравшихся внимательным взглядом, повернулся к Спиридонову.

— Воруют от лени да от жадности. Не хочет человек трудиться, а сладенькое любит… Туркина мы знаем, слава богу, не первый год. Он на войну ушел от нас, к нам и вернулся, израненный и в орденах. Семен Кузьмич человек честный и справедливый. Я это говорю со всею ответственностью! Что касается недостачи, то мы в этом разберемся, будьте уверены!

— Правильно, Захар Яковлевич! — выкрикнул Остроухов. — Сами разберемся что к чему! Какие прыткие — сразу и за решетку!

— Пусть Туркин сам расскажет, пояснит обществу!

— Говори, Кузьмич!

Туркин не сомневался в том, что ему придется давать объяснения. Сегодня любой вправе его спросить: где шкурки? Встал. После болезни он чувствовал слабость в теле. Голова кружилась. Суставы ныли, как ноют больные зубы, — сразу и не разберешься, где боль острее. А главное — сердце. Вот и сейчас: стоило сделать усилие, чтобы подняться, как сердце тут же, ни с того ни с сего, кольнуло занозой. Который раз за эту неделю. Потом в груди что-то колыхнулось, будто освободилось от пут, и побежало неровно, сбивчиво, как ручеек по камушкам. В глазах прояснилось…

Туркин хотел рассказать, как неделю назад под вечер с центральной базы пришла машина, как шустрый экспедитор сам предложил свою помощь, чтобы скорее, дотемна, разгрузиться. Количество мест — двадцать мешков — совпало с накладной. А то, что в той же накладной проставлена еще одна циферка — общее количество шкурок, — об этом он на радостях и не подумал. Потом он каждый день пересчитывал эти шкурки, и в понедельник обнаружил недостачу…

Он понимал, что об этом следует рассказать непременно, что от того, расскажет он или промолчит, будет, может быть, зависеть решение собрания, но сердце предупреждающе так кольнуло, что потемнело в глазах, стало трудно дышать. И он, чтобы не стоять истуканом, проговорил торопливо, с облегчением:

— Все как есть — правда… Не хватает двенадцати шкурок… И сумма правильно… Только не брал я их… шкурок-то!

И сел, цепляясь как пьяный, за спинку стула.

— К чему юлить, Туркин? — возмутился Спиридонов. — Ведете себя как мальчишка. У шкурок крыльев нет, и улететь они, извините, не могут!

Трезвов, сердито хмурясь, окинул комнату. Взгляд его остановился на Сашке Золотареве. Тот уже давно изо всех сил старался обратить на себя внимание. Трезвову не хотелось давать Сашке слова. Он побаивался, как бы тот со своими стишками не выкинул какой-нибудь номер. Но Сашка упорно тянул руку, и Трезвов рискнул.

Сашка подошел к столу.

— Поэмой! Поэмой крой, Стихоплет! — съязвили ребята из его окружения.

— Ямбом, ямбом его!

Все засмеялись. Закрывая ладонью беззубый рот, гоготал Авдеич. Чтобы скрыть усмешку, достал платочек и тщательно начал сморкаться Спиридонов. «Вот чертенята, — снисходительно бурчал Захар Яковлевич, — этим только волю дай, уведут собрание в сторону, и не выправишь. А Трезвов-то, Трезвов — отпустил вожжи, слабак!»

Санюра локтем тихонько толкнул Остроухова, и когда тот наклонился, чтобы было слышнее, прошептал, улыбаясь, вроде шутя:

— Если вякнешь, что на шкурки навел я, губы еще толще сделаю! Понял? Промолчишь — верну заготовки…

— Ты о чем, Саня? — Прошка удивленно заморгал глазами.

— Трезвов! — послышался голос Захара Яковлевича. — Веди собрание! Дай слово оратору, пусть хоть ямбом, хоть хореем — лишь бы по делу…

— Я и прозой могу! — опережая председателя, выпалил Сашка, когда смех поутих, и заговорил, обращаясь к сидящим в первом ряду рабочим. — Недели три назад бригадир посылал меня на склад за материалом. Пришел это я… Гляжу — Туркин прямо-таки аж на четвереньках! Ну, думаю, поднабрался товарищ… В стельку! Соображение отказало, сработал инстинкт, вспомнил предков, от кого произошел, и — на четвереньки… Оказалось совсем другое… Туркин, дядя Семен, магнитом каблучные гвозди на полу собирал. Перед моим приходом он развешивал их, и пакет порвался… Другой на его месте, наверное, плюнул бы на это дело: подумаешь — горсть гвоздей, стоит ли из-за них в пыли копаться…

«Ловко закрутил, — подумал Остроухов и зарадовался тому, что Туркина защищают. — Глядишь, дело помаленьку и уладится…»

— Разве я теперь поверю, что Туркин может украсть! — продолжал Сашка. — Но убыток — хочешь не хочешь — должен быть возмещен. Поэтому я предлагаю покрыть недостачу премиальными, которые нам причитаются за перевыполнение плана!

Все заговорили разом.

— Вот так Стихоплет!

— Соплив еще чужим карманом-то распоряжаться!

— Заплатить — поддела… Разобраться надо!

— Сейчас проголосуют — будет тебе и ямб, будет и хорей…

Трезвов побренькал по графину..

— Прошу соблюдать порядок!

Встал Авдеич, сутулый, усталый. Сказал, словно отрубил:

— Мы что, ради денег живем? Записывай, Трезвов в протокол: десять процентов премии отдаю Кузьмичу! Выноси решение и делу конец. Нечего переливать из пустого в порожнее!

— Какие еще будут мнения?

— Дозвольте, граждане сапожники, пару слов молвить? — В дверях показался дед Василий. — Я тут ненароком. Неприлично входить без приглашения, да дело у вас, видать, шибко серьезное.

— Говори, говори, дед, если по существу…

— По существу, по существу! — дед Василий прошел вдоль стены к первому ряду, встал так, чтобы видеть всех. — Вы полюбопытствуйте, за что Прошка Остроухов угощал на прошлой неделе Семена Кузьмича…

— Не туда поехал, дедуня! — зашумели, в дальних рядах.

— Я, милые мои, семьдесят пятый годок еду. Дорогой нагляделся на всякое, и будьте покойны, куда ехать — знаю! Проша Остроухов, граждане сапожники, зазря угощать не станет. Не тот это человек. Вы полюбопытствуйте.