Байкал - море священное

Нет, не под силу ему уйти с «железки».

Странное чувство, со всех сторон непонятное: ну кто он такой, спрашивается, подрядчик, что ль, про которого сам царь-государь знает? Вовсе нет, битый-перебитый, разными-прочими обидами до самого донышка выпитый, а все ж живой, и ему тоже хочется светлого, ясного, увидел однажды: мужичок неказистый, а ловкий полез по каменной отвесной стене, пока не очутился на самом верху, над входом в тоннель, и уж там, обвязавшись веревками, вывел кистью, обмакивая ее в краску, буковки какие-то… Потом прочитал, трудно ворочая языком: К ВЕЛИКОМУ ОКЕАНУ. Прочитал и — растолкало сердце, едва дотерпел, пока мужичок не спустился на нижнюю галерею, пристал к нему:

Слышь-ка, дай и мне помазать. Жа-лаю!..

Мужичок ничего, добрый.

Да ты, поди, и грамоте не знаешь? спросил только.

Отчего ж не знаю?.. На торжках обучен кой-чему И написал уж на другом тоннеле корявые буковки, ду мал, мужичок сам полезет, перепишет, но нет… заспешил, за торопился. Дела!.. А Христя не ушел, еще долго стоял у входа в тоннель, задрав голову и любуясь, думая про разное, про то, к примеру, что лет через пять десять придут сюда люди и прочитают, подивуются:

До чего же неловко писано!.

А и ладно! сказал громко и пошел от тоннеля. Был он в этот день грустен, задумчив, вроде бы вовсе не похож на Киша, которого знали в артели. Подмененный какой-то… А может, и впрямь подмененный? Все в нем сдвинуто, и оттого когда хочет ревмя реветь смеется, и наоборот когда радость на сердце, не покажет ее, словно бы стесняется иль боится, что уйдет, и малого следа от нее не останется.

Верно что, сдвинуто… На прошлой неделе денежка про пала у Лохова. Зловредный мужик, за копеечку удавится. По менялся начисто, а было время одной тропкой хаживали, одну нужду терпели. Раньше и поучить мог, думал для пользы же. Возьмет, бывало, за шкирку да маленько тряхнет. Теперь отступился: горбатого могила исправит. А все ж грустно Уж пора бы и попроще смотреть на жизнь, попусту не маять себя, а не умеет. Многого еще не умеет и нередко теряется, хотя не показывает виду, а люди про него думают разбитной и все-то нипочем… Кабы так!

Но, пропала денежка у Лохова, видать, вытащил кто то, пока он отсыпался после урока. Поднялся на ноги, намеревался нынче же смотаться в деревню, хвать за пазухою, денежки нету, не греют Посинел аж, долго слова не мог вымолвить, а потом как закричит — зазвенело в ушах у артельного люда, и рядчик не усидел за ширмою, оказался подлеЛохова.

Начали выяснять — кто, зачем?.. Все указывало, что повинна в сем деле вороватая рука Хорька. Сам жаловался другой я нынче, а рука… зараза!., все тою же осталась пакостною. Пропаду через нее!

Долго препирались, решили проверить…

— Эй, каторга! — крикнул кто-то. — Подь сюда!..

Обиделся:

— Сказано ж было: не каторга я — человек!.. Иван, значит, Петров сын…

Подняли с пар, в одежке спал, ощупали с головы до ног тиская жестко. Не сыскали, а все ж решили: он… Больше не кому!

Суров, закон сибирского люда, про царевы указы не то чтоб не слыхали, норовили по-своему поступать, как деды и прадеды: вольные птицы посреди бескрайнего простора, живи как, знаешь, а помрешь — вечная тебе память!

— Пошли! — сказал Христя.

Оглядел «каторга» разом помрачневшие лица, понял: пропащее дело просить. Накинул на плечи курмушку, хрен с ём сказал, пошли…

Велика тайга-матушка, нет, не матушка — мачеха, ждет сердечного, дожидается, погубит, на куски разорвет слабое тело прожорливый зверь, а птицы растаскают белы кос точки.

Шел Хорек, опустив голову, а позади мужик страшный… самым ласковым словом не проймешь, стало жалко себя, до того жалко, хоть криком кричи. В памяти ворохнулось дальнее, вроде бы и он в том самом далеке, а вроде б нет… Отца сволокли с утра на конюшенный двор, слыхать, крепко не угодил барину, дерзок и зол, сделал что-то вперекор барской воле, и за это плетьми будет сечен. Высекли, с неделю пролежал в постели, харкая кровью, помер… Остался мальчонка с матерью, а тут воля вышла. Но да что с нее, когда в избе нету кормильца. Поплакала мать с беды-горя: при барском дворе хоть и хлопотно, жутковато, крутенек помещик, все ж с голод} не помрешь, прокормишься при чужом столе, — а тут и вовсе худо, куска хлеба в избе нету. Поплакала, свезла мальчонку в город к родственнику, а тот почище чужого, смертным боем бил за малую провинность, норою и вовсе без нее, так, для острастки иль в разгон души, которая заскучала. Терпел мальчонка год-другой, а как подрос маленько сорвался с места, и понесло, понесло… Не жизнь — сплошное разгулье под вольным ветром, сыт ли, голоден ли, уж и не скажет сразу, привык к тому и другому, появились дружки-приятели, веселы и отчаянны, пальца в рот не клади — откусят, и сам по прошествии времени такой же сделался, загулял но этапам. Где только нс побывал! Вспомнить бы нынче, но в голове уж «Владимирка» шириною с ладную реку, в камнях и перекатах, сердобольные бабы и ребятишки у дороги, все глядят, заслыша кандальный звон, утирают рукавом глаза, а то изловчатся ломоток хлеба передать кандальнику, и не каждый бабам поклонится с благодарностью, бывает, сверкнет бешеным глазом, скажет: попалась бы ты, дура, мне, когда я на воле… «Владимирка» в памяти да пересыльные тюрьмы, сколько сиживал в них, дожидаясь, пока собьют новую партию, и глядел в окошечко зарешеченное и кусок синего неба видел, случалось, и хотел бы вызвать в душе беспокойство и жалость к себе, да не умел, не было жалко себя, все привычно и серо, и звон кандалов не беспокоит, и дерзкий кураж Большого Ивана не смутит. Не знал другой жизни, думал, так и надо. А годы шли, шли, и вот уж волосы поседели, сделались какие-то изжелта-серые. Пропал бы, верно что, не увидав другого, закопали бы в сырую землю, многие нынче там, упокой, господи, их многогрешную душу! Но привезли в тайгу и кандалы сняли: работайте ладом, и выйдет облегчение! Да на что облегчение? Про то и не помышлял, другое в диковинку: тайга могучая и бескрайняя, живая, случается, нашептывает грустное-грустное, и тогда засвербит, затомит, иного захочется, и матушка вспомнится, ребятенки, что, держась за ее подол, стояли, голенастые и желтые, и в глаза ему смотрели жалобно.

Сроду не вспоминал, что было в малолетстве, вычеркнул из жизни, а оказавшись в тайге, вспомнил, и неприютно стало, и радость какая-то вперемежку с этою неприютностью. Да откуда же она взялась, радость-то? Господи! Но, может, оттого и радость, что вдруг осознал себя не одиноким посреди земли, вон и тайга-матушка рядом, и память. Не остыла, значит, живая.

Поет кто-то, глянул — вокруг ни души, мужик только этот, сибирский, суровый, и глаз не подымет, к смертушке подвигает, а не страшно, нет. Так кто же все-таки поет?..

«Да я… я пою. Кто же еще?» Удивился, тихонько посмеялся, а тут услышал жесткое:

— Стой! Пришли…

Ямища подле ног и отчего-то не засыпана снегом, сухие ветки по бокам и на самом дне. Никак, медвежья берлога. Ушел, поди, зверь, спугнутый, теперь бродит по тайге, голодный и злой, не переступай ему тропы, стопчет. Шатун… Тут поди, и порешит меня чалдон. Суров, не жди от него пощады Но знает Хорек и другое: случалось, оставлял, пускай и не этот, другой чалдон краюху хлеба на подоконнике, кринку молока. Выйдешь ночью к деревне, порыскаешь по околице гонимый и голодный, отыщешь что надо и дальше тропою бродяжьею тронешь. Непонятный люд в Сибири: злоба и доброта перемешались круто, и другое видал он в избытке, то вроде бы ласковы с тобою, а то гоняют по тайге как зверя давно б сгинул, когда б не был удал. Непонятный люд в Сибири, не но душе ему. Случалось, за малую провинность, за которую в другом месте разве что поучат маленько батожком иль дрекольем, гут бьют смертным боем, и не проси пощады — не услышат. И хоть не хочется помирать, сердце вдруг захолодеет от ужаса, стоит подумать, что ждет, не попросит пощады.