Байкал - море священное

Когда поешь, вроде б полегче, не так жутко, и оттого Хорек рта не закроет. Снег под ногами у того, большого и страшного хрустнул, легла на плечо чужая тяжелая рука, зажмурился Хорек, а спустя немного потерял под ногами твердую землю и охнув, полетел вниз…

Христя и не поглядел на дело рук своих, торопливо пошел обратно, а все ж скоро остановился: почудилось иль впрямь и там, в берлоге, откуда уж и не выбраться, Хорек пел свою песню?.. Вздохнул и пошел дальше, а мысли в голове непривычные и беспокоящие, прав ли суд, что, как нет?.. Песня ли «каторги» тому виною, другое ли что?.. Ох, уж эта душевная смута, никуда, видать, от нее не денешься! Все-то стоит перед глазами человек, над которым совершил суд, раньше б сказал про этот суд, что он по чести, по совести. Но нынче не скажет, мешает что-то.

Шел Киш по тайге к гольцу, за которым сразу же черной ниткой по зелен у сукну пролегла «железка», и вовсе немного осталось, как вдруг ухнуло, задрожало вокруг, зашевелилось, голец словно бы оторвало от земли и понесло, понесло. А мгновение-другое спустя голец раскололся, рассыпал он и желтая пыль упала едва ли не к самым ногам Христи, вконец растерявшегося, позабывшего о том, что уже давно поговаривали, что голец будут взрывать… Другое почудилось, шальное, дикое, словно бы не от мира сего… Но сказать, что именно, не сумел бы. И еще долго, когда все стихло, Киш стоял, не в силах пошевелиться, и смута в душе, прежняя, сделалась еще больше, и уж нельзя совладать с нею. Услышал иль почудилось, что услышал?

Услышал, и сдвинулось в душе, непривычно горячая сделалась, потрогать можно руками и обжечься, повернул обратно а потом побежал, дыша жарко, словно б норовя остудить на свету душу, чтоб не так горяча была, не обжигала чтоб.

14

Щит был поставлен, как и хотел Мефодий Игнатьевич, на самой вершине горы, которая нависла над железной дорогой, и имена погибших на нем выбиты. Ездил недавно, смот рел… И разговоры разные слышал, одни удивлялись его решению, другие откровенно смеялись над ним: дескать, чудит подрядчик, с жиру бесится… Слышал, морщился от неудовольствия, но молчал. А уж когда свой брат, промышленных дел совладатели, подвизающиеся на подрядных работах, узнав про Мефошкино чудачество, тоже начали насмехаться над ним, не выдержал, наговорил такого, что у тех неприязнь, которую и прежде питали к Студенпикову и которая была вызвана очевидным нежеланием последнего держаться бок о бок, не вышагивая впереди своего брата и не отступая, сделалась еще больше. Впрочем, Мефодий Игнатьевич очень скоро забыл про это, благо, процветающие заводишки и прииски, раскиданные по всему Забайкалью, позволяли ему держаться самостоятельно, ни от кого не зависеть и вершить то, что самому кажется важным. Дела его на строительстве железной дороги шли неплохо. Понимая всю важность стальной магистрали для сибирских окраин, Студенников не жалел энергии, переступая через преграды, работал не за страх, а за совесть, вникая во все, о чем другой, менее дальновидный и более всего пекущийся о своей мошне подрядчик не хотел бы знать. Он не оставлял в покое и ротмистра с его людьми следящего за порядком на строительстве, и требовал большей гибкости по отношению к рабочим, большей уважительности к их труду. А если не удавалось убедить ротмистра, а такое случалось часто, отписывал начальнику Иркутского жандармского управления, требуя того, в чем не в состоянии был убедить ротмистра. В конце концов, в управлении накопилось столько бумаг за подписью Студенникова, что там засомневались в преданности последнего империи и престолу и не нашли ничего лучшего, как приказать ротмистру установить за Студенниковым негласный надзор. Сие и было сделано с великим старанием и тщанием, на какие только и способна вялая и ленивая от сытости, в истинных традициях российской империи власть предержащая рука. Едва ли не в ту же минуту, как был установлен надзор, о нем стало известно самому надзираемому. Студенников горько посмеялся, а потемну придя к любезной Александре Васильевне, долго жаловался на тупость русского чиновничества, отлично зная, что она не поймет его. Впрочем, это и устраивало Мефодия Игнатьевича, который и не хотел бы, чтобы она о чем-то догадывалась. Он по-прежнему доверял только собственным ощущениям и чаще всего поступал так, как они подсказывали а если и делал что-то противу воли, делая осторожно и с огляди кою. Он был холоден с людьми и скрытен и не хотел ни перед кем, кроме Александры Васильевны, распахиваться, да и это допускал лишь потому, что она была недогадлива и отнюдь не блистала особою женскою проницательностью, о которой столько говорено.

Сложнее было с Марьяною, нет, она не проявляла настойчивости, если он подолгу не заговаривал с нею, весь уйдя в свои мысли, которые и в самую лучшую для него пору не отличались легкостью, а больше походили на тяжелые камни и ворочались те камни лениво и словно бы нехотя, не сразу уступая сильному речному течению. Однако ж случалось, Марьяна так смотрела на него, что на сердце делалось неспокойно, и тогда он подходил к ней, говорил что-то, чаще спрашивал про самочувствие да про то, чем намерена нынче заняться. Она с удивлением смотрела на него, отвечала:

— Тем же, чем и вчера…

Она отвечала так, а сама с грустью думала: «Господи, а что, собственно, такое — моя жизнь? Что-то скучное, утомительное, когда и спешить-то некуда, и радоваться нечему, все заранее предопределено с ясностью, которая не оставляет места волнению. Разве это жизнь?»

Но по-иному думал Иконников, и она была беззащитна перед ним, тот нынче опять поселился в их доме, но уже не в качестве приживала, в каком-то другом качестве, сделавшем его властным и не в меру язвительным, порою говорил:

— Чего вам еще надо, голубушка? Живете на всем готовом, и…

Он говорил, а она не отвечала и старалась уйти. Но бывало, не уходила, дерзко смотрела на Иконникова, и тот отступал, но и отступив, чувствовала: пытливо вглядывался в нее. И это было неприятно, подчас в сильном раздражении говорила мужу, чтобы он выгнал Иконникова, но тот лишь улыбался, почтя ее слова за очередной каприз, или же отвечал небрежно:

— Да ну его! Пускай живет. Вон я и диван велел поставить в угловой комнате. Там ему место.

Но Иконников, очевидно, считал но-другому и всякий раз, когда этого очень не хотелось бы Марьяне, оказывался рядом, спрашивал насмешливо:

— Вы что же, голубушка, опять грустите? А жаль, жаль…

И она не сразу отвечала, растерявшись, когда же находились слова, которые только и могли указать Иконникову на его место в доме, он незаметно, как угорь, выскальзывал за дверь. А она так и продолжала стоять с раскрытым ртом, негодуя, и руки у нее дрожали, и не сразу могла уложить заколки в волосы. Впрочем, стоило вывести из конюшни старую умную лошадь, преданно служившую ей, а потом сесть в седло и выехать за рабочий поселок, где все было безразлично и даже самый вид уныло бредущих после урока или же праздно шатающихся людей не вызывал никаких чувств, как она забывала об этом.

Бывало, Мефодий Игнатьевич спрашивал у жены:

— Что с тобою творится, а?..

И тут же злился, но не на жену, нет, на себя, оттого что изменил правилу и начал интересоваться чем-то еще, не очень касающимся его лично. Во всяком случае, хотел бы так думать, что не очень-то… и лично… Но думать можно было о чем угодно, а вот поступать, сообразуясь со своим понятием о жизни, с каждым годом становилось все сложнее. После встреч с Бальжийпином, а они случались, хотя и не часто, что-то с ним происходило, перемена какая-то… деньги текли к нему ручьем, и этот ручей был достаточно глубоким и скорым, и, если раньше он старался как можно быстрее пустить их в дело, чтоб не лежали мертвым капиталом, то теперь сделать так удавалось не всегда. И не потому, что трудно было сыскать новое, сулящее выгоду предприятие. Сибирь оставалась Сибирью, краем могучим и неосвоенным, и не надо было иметь слишком умную голову, чтобы при наличии капитала не знать, где и как развернуться… А потому, что в нем самом что-то происходило, затормаживая его действия, а подчас и попросту превращая их в суетню. Сначала он склонен был считать, наблюдая за собою такое, что стареет, но потом понял, что дело тут не в старении, в другом…