Байкал - море священное

— Были в улусе русские солдаты?

— Да, были.

— Искали черные стрелы?

— Да, искали…

Бальжийпин. знал, отец молодого бурята из улуса, который сожгли пришлые люди. Он был тогда совсем маленький, пониже тележной чеки, его нашли обгорелого на пепелище и выходили… Вырос, женился, а когда родился ребенок, ушел к тем людям из родного улуса и не вернулся.

Парень был обязан Бальжийпину своею жизнью, на охоте его укусила ядовитая змея, и, если бы не лекарь, — помер бы в мучениях.

— Ну что, будем собираться?

Молодой бурят не ответил, оделся, вышел из юрты. Бальжийпин поглядел ему вслед, подсел к очагу. С женской половины юрты, прикрытой легкой цветной занавеской, доносился плач ребенка и слышалась негромкая песня матери.

Бальжийпин не помнил женщины, ставшей для него матерью, умерла, когда ему было пять лет. Но все время казалось, что знает про нее больше, чем на самом доле. Часто, и не во сне даже, виделась усталая молодая женщина, она медленно шла по проселочной дороге, останавливалась и смотрела на него, смотрела, словно бы хотела что-то вспомнить и не могла. Бальжийпин, полностью отрешившись от всего, что окружало, сосредоточивался на одном видении, боясь вспугнуть его малою неосторожностью. И если рядом не оказывалось никого, подолгу видел ту женщину, усталые глаза и маленькие смуглые руки, случалось, мысленно говорил с нею, но она молчала и все с тем же напряжением во взоре смотрела на него. Бальжийпин надеялся, что со временем она узнает его, подойдет и скажет что-то теплое, нежное. Но нет, она оставалась такой же сосредоточенной, холодной.

Он слушал песню и уже думал о другом. Живое и сильное, это другое, стояло перед ним так ярко, так близко… Отец его, добрый человек, не раз давал советы жителям степи, знал в монгольской грамоте и писал прошения даже царю, и за это его уважали в улусах, бывало, что приносили на праздник белого месяца — сагалган айрак и таран, однажды сказал:

— Велел ширетуй идти тебе в дацан. Станешь хувараком, сын мой. А я уж ничего не могу дать тебе.

И он не ослушался, учился исправно и многое узнал, пришлись по душе старинные книги, его непросто было выпроводить из тайного, глубоко под землею, хранилища человеческой мудрости. А когда подрос, разрешили надеть ярко расцвеченный пояс с изображением богов и словами из молитв, символ причастности к святому таинству. И он был доволен, на великих хуралах [9] со старательностью исполнял все, что поручалось. Но странно, в этой старательности не чувствовалось глубокого, от сердца, послушания, которое не оставляет места другим чувствам, и ширетуй, человек проницательный, заметил и остался недоволен, велел следить за каждым шагом молодого монаха, по малейшему поводу наказывал строго, внушая, что только в послушании и отречении от соблазнов может открыться истина.

Бальжийпин не возражал и все же, оставаясь наедине со старинными книгами, пытался найти в них другое… Поразительно, с самого начала осознанной жизни старался понять не тайну обряда, которая приводила в трепет людей, а то, что стояло за этим обрядом, смысл, предназначение высокое… И не чувствовал волнения, когда, готовясь к хуралу, надевал праздничный халат из желтого шелка и прикасался к хуралу. Даже в среде буддийских монахов, людей спокойных и сосредоточенных на какой-то одной мысли, отличался особенной отрешенностью. Однажды, сопровождая ширетуя, оказался в Иркутске и гам встретился с чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе Восточной Сибири, говорил с ним. Доржи, сын Банзара [10], так звали чиновника, пришелся по душе, что-то было в нем необычное, яркое, какое-то упрямое нежелание следовать в суждениях за привычными канонами, удивительная раскованность, освобожденность от условностей, которые на него самого так давили…

Столько лег прошло, а Бальжийпин все еще помнит встречу с сыном бурятского казака, тогда в душе сдвинулось что-то, тесно стало в монастырских стенах, неспокойно па сердце, хотелось чего-то иного… Но были книги и стремление познать истину, которая заключена в них, и это до поры до времени удерживало от случайного, могущего вызвать неудовольствие высшей духовной знати, шага.

Часы, проведенные среди книг в темных подземных коридорах буддийского монастыря, были лучшими часами жизни. Ни раньше, ни позже он не испытывал того удовольствия, которое получал, перелистывая старинные книги.

Со временем он остро почувствовал пропасть, которая пролегла между самим учением и религией, выросшей на основе этого учения, и хотел бы поделиться с кем-то сомнениями, но рядом были люди, как раз больше всего старавшиеся запомнить обрядовую сторону дела и мало интересовавшиеся самим учением. И он все больше и больше замыкался в себе, в конце концов настолько свыкся со своим одиночеством, что оно стало казаться естественным, научился говорить с самим собой, спорить… Порой настолько увлекался, что забывал, где находится, и тогда-духовные отцы бывали недовольны и говорили, что ему многое надо сделать, чтобы очистить Душу, и он соглашался и сам верил в очистительную силу великого таинства, о котором так много говорится в учении и которое лишь одно способно сделать человека счастливым

Впрочем, он не знал, что такое счастье Привык жить, преодолевая себя и находя в этом удовлетворение, случалось, с волнением думал, что сталось бы с ним, если бы дорога, по которой идет, была бы ровной и гладкой. Этого он боялся

Однажды он узнал, что умер отец, хотел бы съездить в род ной улус и похоронить. Но Ширетуй Гамба [11] сказал, что это сделают другие, а он обязан служить только высшему существу, отказавшись от всего земного и в этом служении находить успокоение для души. Потом он узнал, что провожал отца в царство тени шаман. Старик так и остался верен старым обычаям. Бальжийпин догадывался, что отношение к нему со стороны священнослужителей сделается строже. Так и случилось. Теперь он не мог свободно проходить в подземные кельи, где хранились старинные книги, при исполнении обрядов от него требовали предельной точности, если он допускал оплошность, строго наказывали. А потом его позвал Ширетуй Гамба и сказал, что он должен пойти в родной улус и свершить суд над человеком, который не желает подчиняться священным законам.

Бальжийпин знал шамана, был тот уважаем за то, что не делал людям зла, старался помочь, а если случались плохие годы, терпел нужду вместе со всеми и ничего не требовал для себя. Баярто называли добрым шаманом, и в этом Бальжийпину виделась высшая справедливость.

Молодой монах не хотел причинять Баярто зла. За годы пребывания в монастыре понял, что все сущее на земле есть благо, а тут предложили совершить насилие и не только над человеком, который стал неугоден духовной власти, а над самим собою. Он не мог, не желал быть исполнителем злой воли…

Пришел хозяин юрты, Бальжийпин с трудом отвлекся от раздумий и посмотрел на него.

— Пойдем, — сказал молодой бурят.

Бальжийпин торопливо поднялся, хозяин отыскал дэгэл: «Возьми…» И они вышли из юрты.

Все так же тускло светило солнце, Бальжийпин вспомнил, как час-другой назад, когда шел по степи, было неспокойно и одиноко. Теперь он чувствовал совсем другое, перебрал в памяти прошлое и не нашел ничего, что бы смутило. Конечно, случалось и ему ошибаться, но всегда он оставался верен себе, тем жизненным установлениям, которым следовал… Здесь он был тверд. Но и мысли не допускал, что это дает основание свысока относиться к людям, не похожим на него. В любом случае, будь это встреча с разуверившимся во всем аратом, или торговцем, для которого высшее наслаждение — пересчитывать золотые монеты, Бальжийпин оставался самим собою, умел не показать смущения или неудовольствия. Впрочем, он научился не удивляться даже в самых неожиданных ситуациях, полагая, что это чаще бывает неприятно собеседнику.