Байкал - море священное

— Я последний, кто еще не ушел в царство теней. Я был самым юным из охотников, которые носили на конце каленой стрелы смерть людям, погубившим моих родичей. Но потом мне стало трудно убивать. На таежной ли троне, в степи ли встречались и другие люди, и я подумал, что не имею права убивать. У меня оставалось в колчане две черные стрелы. Я зарыл их в землю, чтобы не напоминали о давнем. Я ходил по тайге, промышлял зверя и все думал о своей жизни, и мысли мои были горькие, но все же и я, случалось, находил успокоение, это когда мое сердце работало в согласии со всем остальным миром: с байкальской ли волною, которая, искристо-белая, накатывает на берег, с таежной ли птицей, каждое утро ныряющей в дупло и что-то ищущей там… И так продолжалось бы долго, может, до последнего дня моего, если бы не появились люди в тайге и не начали строить грохочущую дорогу и не растеклись по лесным падям, как злые языки пламени. Я видел, как тайга сделалась испуганной, и зверь начал уходить, и птицы улетать из наших мест. И больно мне стало, и горько. Я подумал, что рано зарыл стрелы в землю, и снова пошел туда, где закопал их, а через день оказался в роще, откуда было видно как рубят деревья и поднимают на воздух огромные горы. Я смотрел па все это и не мог понять, отчего люди, похожие на меня, у них тоже две руки и две ноги, делают больно земле, которая и для них мать?.. Я чувствовал, как что-то во мне сломалось, и до самой ночи простоял в роще, а потом пошел к Байкалу, и в сердце у меня уже не было согласия со всем остальным миром, я снова оказался один, и лес неприветливо шумел над моей головой. Я приходил в рощу еще не один раз и все смотрел, смотрел… Глаза мои сделались жадными, словно бы хотели запомнить и самое малое. Однажды я увидел, как один человек мучил в тайге другого человека, и я совсем растерялся, подумал, что скоро на земле не останется людей, все мы уйдем в царство теней. Хуже того, что я увидел, нет ничего на свете. Но во мне еще были силы, и я начал следить за злым человеком, повсюду ходил за ним, как тень, и он, кажется, догадывался об этом, случалось, я видел в его глазах испуг, когда он оборачивался и долго смотрел в ту сторону, где я прятался. А потом я поднял лук и натянул тетиву, но силы уже ослабли… Моя стрела, пущенная слабой рукой, пролетела мимо. Я расстроился, ушел в пещеру и решил больше не подниматься наверх.

Бальжийпин слушал старика и со страхом думал, что скоро действие снадобья кончится и старик не успеет сказать всего, что хотел. Но гот был спокоен и уже не смотрел на него, смотрел на внука. А потом черты смуглого лица обозначились резко, точно при вспышке молнии, и начали медленно расплываться, угасать… На прикушенном кончике лилового языка проступила кровь, руки, обмякнув, упали, ударились, налитые смертельной тяжестью, глухо и звонко о каменистую землю. Бальжийпин понял, что старик умер. Парень тоже догадался об этом, но не вскрикнул, не засуетился, ничем не выдал охватившего его волнения.

Долго сидели подле старика, а потом Бальжийпин сказал, что надо бы похоронить его, но молодой бурят не согласился:

— Дед просил, чтобы его оставили в пещере. Пускай будет так. — Поднялся. Вернулся он с ворохом сухой пахучей травы, — Я разбросаю по тропе до самой нашей юрты, чтобы дед смог прийти к нам, когда захочет.

Бальжийпин вздохнул, поднялся с земли, вышел из пещеры.

Розовело небо, над Байкалом клочьями свалявшейся овечьей шерсти висели облака.

13

Артель рядчика Ознобишина, переброшенная на засыпку насыпи иод стальную колею, первое время не имела даже своего места в бараке, коротать долгие декабрьские ночи рабочим приходилось где придется. И так наверняка продолжалось бы и дальше, если бы не отчаянный Христя Киш. Часто не в ладу с собственной волей, случалось, говорил:

— Вдруг да и сделаю вовсе не то, че хотел бы, и забижу человека словом ли дерзким, действом ли.

Промаялся Христя с сотоварищами недельку, а потом разобиделась душа, разохотилась, зачастил но баракам, там чего углядит, tyт досмотрит. Выискал крайний барак в ряду, из тонкого смоляного дерева, с двумя оконцами, наспех и неумело застекленными, с узкой, из неошкуренной доски, дверью. Жили в том бараке мужички невидные, все больше в лаптях да в онучах, пугливые как ворона, которая куста боится. Недавно прибывшие, сибирскому говору не обученные, ты им: «Айдате-ка до скуржавелого кустика, в брюхе чегой-то щипат!..» А они в ответ с ангельской почтительностью: «Ась?..» Ну, говору необученные — ладно, стерпел бы Киш, повидавший немало, другое обидело, уж много разного-прочего плетут про сибирский нрав: дескать, лучше с чалдонами-то не связываться, не то пырнут ножичком, и поминай как звали, деды их такими были, прадеды, одно слово — разбойники!.. Раз послушал Христя, другой, а йотом не стерпело ретивое, и впрямь поучил кое-кого, а еще припугнул: дождетесь, всею артелью навалимся, чего тогда?..

С-под барина мужики-то, сразу видать, нету в них любви к вольной волюшке, друг подле дружки даже на маетной, другой такой и не сыщешь на свете, работе, пришибленные. Христя Киш не уважает их, но интерес имеет: жить где-то надо, не под открытым же небом, зима разъяренной, потеряв шей своего пестунка, медведицей навалилась, лютует почем зря… И посреди работы опустишь на землю тачку, чтоб перевести дух, а руки сразу же в теплых варегах под верхонками как чужие сделаются, и пот но спине, промерзши, комочками, щекоча, скатится.

Нет, без крыши над головою пропадешь… А у тех мужиков и печка в бараке топится, сказал как-то, играя усмешливой улыбкой:

— Придут нынче на постой сибирячки. Так уж вы без куража. Порежут!..

И пришли, потеснили мужиков, благо, те ни слова в ответ, сразу приметили: и впрямь среди сибиряков есть варнаки, вон хотя бы маленький, шустроногий, так и зыркает глазищами, так и зыркает… Того и гляди, зубами в горло вцепится. Первое время и вовсе не спали, бедолажные, разве что подремлют чуток, поворочаются на нарах и так-то, не спамши, на урок. Да много ли сделаешь вялыми руками, десятник и вовсе залютел, тоже, слыхать, варначной породы, и кричит, и кричит, еще и побить грозится. Но потом привыкли, вроде б ничего люди, правда, глядят свысока, насмехаются:

— Лапотники!

Успокоились и меньше стали бояться всего, что окружало: другие, тоже варначные, знают своих и на артель рядчика Ознобишина не подымутся…

А работа на засыпке насыпи — почище любой другой, таскаешь от зари до зари песок в тачках, потом на ногах стоишь чуть, при случае так качнет в сторону, будто бы это и не ты, крепкий, ладный мужик, а малая песчинка — ветру под силу поднять. Маетная работа, чего уж там! А еще эти самые оползни… Бывало и так: сделаешь урок, а поутру придешь, глядь — сдвинулась горка, засыпала насыпь. И опять разгребай. Случались и обвалы. На прошлой неделе вдруг затряслась земля, и все, что было в гольцах, надвинувшихся на «железку», где, подобно червякам в банке, копошились люди, закачалось, зашевелилось, страху-то! — жди, свалится па голову здоровущий камень и пришпилит к земле. А так произошло прямо на глазах у Филимона, ахнул и долго крестился истово:

— Господи, помилуй мя! Господи!..

Рядом с ним Хорек оказался, разбитной, все ему трын-трава, тот самый, которого подрядчик оторвал от каторги, пристроил к вольнонаемным, и отчего бы? — не за красивые же глаза!.. Долго ломали голову в артели, кое-кто решил, для темных дел понадобился хозяину сей человечек, скоро призовет. Но были и такие, кто не соглашался: подрядчик — мужик незлой к простому люду, если и не с ласкою, все не обидит. Да и какая ему корысть заниматься темными делами, когда казны у него — полдержавы накормит щами и тогда но обеднеет. И они оказались правы: дни наматывались, как нитки на веретено, а за «каторгой» никто не шел.

Ну, так вот, стоял Хорек подле Филимона, когда со скалы сорвался камень и ухнул, смяв кое-кого, Филимон перепугался вусмерть, а с Хорьком и того хуже — вдруг побледнел, залопотал что-то… Богда Лохов пришел в себя и прислушался, покачал головой, с жалостью глядя па «каторгу», видать, умом тронулся, знай лопочет: