Точка опоры

— Я не теряю надежды… Прилагаю все усилия…

— Ну, а из заграничных никто не докладывался? Жаль. — Зубатов повернулся к столу. — На прошлой неделе в департаменте был разговор. Там ценят наши проследки, отмечают усердие и находчивость. У вас, говорит одно видное лицо, подрыватели устоев докладываются о своем приезде, первым делом, Охране. Вам, Мамочка. А через вас и нам. Вот я и поинтересовался: не было ли транспорта для Грача? Не приезжал ли кто-нибудь для связи? Мадам Ульянова не пишет вам?

— У меня с ней непосредственной связи и раньше не было.

— Через Елизариху узнайте. О ней-то вам что-нибудь известно? Где она?

— Мотается по Европе.

— А точнее?

— Кажется, в Берлине.

Зубатов достал массивный серебряный портсигар, хлопнул пальцами по крышке и, откинув ее, предложил папиросу собеседнице, потом поднес горящую спичку. Закурил сам. Выпустил дым кольцами в потолок.

— Сейчас, Мамочка, самое важное — узнать местонахождение и новые клички Владимира Ульянова.

— Упустили его.

— Да. Теперь это и в департаменте понимают. А я своевременно ставил в известность: «крупнее Ульянова в революционном движении нет никого». — Зубатов как бы подчеркнул эти слова резким жестом руки с дымящейся папиросой. — И советовал без раздумья «срезать эту голову с революционного тела». Не вняли моим словам, прохлопали ушами. А теперь он шлепает за границей эту наивреднейшую «Искру».

— Вы считаете, что «Искру» печатают за границей?

— И сомнений быть не может. Хотя они всячески стараются подчеркнуть, что будто бы весь тираж печатается в империи. Вы, вероятно, обратили внимание — даже даты ставят по нашему русскому календарю. Но нас не проведут. — Зубатов погрозил пальцем. — Отдельные номера, правда, перепечатывают на подпольных шлепалках. Где-то на юге, на Кавказе. А редакция обосновалась в Германии. Но где? В каком городе? Вот это, — подолбил стол указательным пальцем, согнутым, как орлиный клюв, — это мы с вами обязаны узнать.

— И тогда германская полиция выдаст его?

— Непременно. Кайзер-то как-никак родственник его императорскому величеству.

Зубатов через стол наклонился к собеседнице:

— Так где же они? Как вы думаете?

— Если Елизариха в Берлине, то…

— В Берлине их нет. Уж там-то наш глаз остер.

— Возможно, они в Австро-Венгрии.

— В Праге? Было похоже. Но недавно расшифровано письмо, отправленное из Нюрнберга в Одессу. Явно из редакции «Искры». Пишет женщина. Мадам.

— Она!.. Сергей Васильевич, она!.. Поверьте моему чутью. Мадам Ульянова.

— В таком случае, они — в Нюрнберге. Если не в Мюнхене.

— Подобрать бы ключи к их переписке.

— Дело не столь уж хитрое. Ну, кто же, Мамочка, не поймет, что «Графачуфу» — это пресловутому Грачу, за которым мы гоняемся уже несколько месяцев. К сожалению, в последнее время у них появился и настоящий шифр. Пока неразгаданный. И в открытом тексте есть загадки, например: «Сюда приехала жена Петрова». Не Ульянова ли, а? Не он ли Петров?

— Он на выдумки горазд. Но я постараюсь… Приложу усилия…

Зубатов хлопнул в ладоши. Грулька тотчас же принес распечатанную бутылку, две рюмки и вазочку с шоколадными конфетами; с ловкостью заправского официанта разлил вино и с легким поклоном удалился. Зубатов поднял рюмку и, глядя в круглые, как вишни, глаза Анны Егоровны, торжественно произнес:

— Сегодня годовщина! Знаете, которая по счету? Девятнадцатая!

— Господи! — всплеснула руками Анна Егоровна. — Все-то вы помните!

— Такое не забывается! Хотя и не круглый счет, а нельзя не отметить. — Чокнулся с раскрасневшейся собеседницей. — За ваши бесценные услуги Охране! За верную службу государю!

Анна Егоровна достала платок, приложила к одному глазу, к другому. Зубатов, опорожнив рюмку, провел указательным пальцем по усам, заговорил с особой доверчивостью:

— А теперь я хочу слышать ваше слово об одном, если хотите, грандиозном плане. Слепова знаете. И Афанасьева с моих слов тоже знаете. Эти люди послушные, как дрессированные охотничьи собаки. Скажу: «Несите в зубах поноску» — понесут. И роптать не будут: бога боятся, государя чтут больше отца родного. Понадобится — они в своих обществах поднимут мастеровщину на манифестацию под трехцветным государственным флагом, с портретом его императорского величества.

— Сергей Васильевич! — Голос Анны Егоровны зазвучал настороженно. — А вдруг да кто-нибудь один… Вдруг да выкинет, подлец… красный флаг.

— Признаюсь — риск не исключен. Но ради святого дела можно и рискнуть. А в Слепова я верю. Такие люди подберут богобоязненных мужиков из неграмотной мастеровщины. Да если кто и посмеет супротив… Сомнут! — У Зубатова сжались кулаки. — Пойдет лавина! И знаете, Мамочка, это можно приурочить ко дню освобождения крестьян. И на поклонение к памятнику царю-освободителю, а? Каково придумано?!

— Да это же!.. У меня даже дух захватывает!.. — Анна Егоровна прихлопывала в ладоши. — Как откровение свыше!.. И дай-то бог!..

— Я был уверен, что вы одобрите. На днях доложу великому князю. И, в фартовый час, начнем подготовку. Народ увидит, у кого больше сил. — Зубатов встал. — До новой встречи, Мамочка!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Ульяновых приютила на время семья одного рабочего. Им уступили маленькую комнатку. Сами хозяева — восемь человек — ютились в соседней, тоже небольшой. Те и другие жили по принципу: в тесноте, да не в обиде.

Чистота в квартире была отменная: нигде — ни пылинки. Дети всегда ходили чистенькие и так же, как родители, вели себя учтиво, друг друга удерживали от шумливости:

— Тише. Дядя Мейер пишет.

А он не столько сидел за столом, сколько ходил по комнате. Походит, пошепчет себе что-то, потом присаживается к столу и некоторое время пишет. Надежда знала: пишет брошюру против «экономистов» из газеты «Рабочее дело» и прочих ревизионистов, отступников от марксизма, с которыми нужно размежеваться самым решительным образом. И чем скорее, тем лучше. В такие минуты она уходила из комнаты. То готовила немудрый завтрак, разговаривая с хозяйкой, то расспрашивала ее старших детей об уроках в школе. Дети доверчиво показывали тетради с домашними заданиями.

Вечерами Владимир Ильич подолгу беседовал с хозяином, расспрашивал о фарфоровом заводе, о заработке, о профессиональном союзе, о партийных новостях.

Иногда Ульяновы отправлялись на прогулку, чаще всего в Английский сад. Там любовались задумчивыми ивами, опустившими тонкие, как пряди длинных девичьих волос, ветви до самой земли.

Нередко выходили за город и подолгу смотрели на юг. Там темнели мягкие холмы, поросшие сумрачным лесом, а далеко за ними вздымались все выше и выше подернутые голубоватой дымкой скалистые вершины. Самые высокие накрутили на головы снежные чалмы. Порой между гор застревали облака, и было трудно отличить их от снега: весь хребет казался белым.

Во время прогулок Владимир рассказывал о том, что написал утром, а вечерами давал прочесть новые страницы. Пока Надя читала, посматривал на ее лицо: нравится ли ей? Согласна ли с его полемическими строками? А потом спрашивал:

— Ну как? Ошибок нет?.. Если не устала, переписывай.

Надя улыбалась. Тихо и тепло. У нее ни голова, ни руки не устают переписывать его страницы. Сколько бы их ни было.

После завтрака они направлялись в квартиру Ритмейера. И Надя несла в сумке томики стихов, которые могли понадобиться при шифровке, и две довольно толстые тетради. В одну записывала: откуда, от кого, что и через какой промежуточный адрес получено для «Искры»; в другой регистрировала ответы: в графе «Кому» помечала только клички, а фамилии держала в памяти. Если, не приведи бог, и попадутся тетради в руки шпика, все равно ничего в них не разгадает. Кто же может знать, что Матрена — это Петр Гермогенович Смидович, а Зайчик — Глаша Окулова, милая девушка из сибирской деревни.

Вера Ивановна пришла возбужденная, с порога сказала, что снова приехал для переговоров Струве. После обеда будет у нее. Просит прийти.