Год жизни

Поговорили еще о подвозе дров, воды, рыхлении грунта для экскаваторов. После деловых разговоров Евдокия Ильинична пригласила гостей за стол. Кочегары и помощник машиниста, до краев налитые чаем, ушли. Клава выпроводила Сиротку. Пять минут спустя, все та-кой же скучный, засобирался Неделя. Перед уходом он тихонько сказал Шатрову:

— Вы не подумайте чего, Алексей Степаныч, что я здесь сижу. Я в обеих шахтах все шпуры пробурил.

За чаем внимание Арсланидзе привлекла одна из фотографий на стене. Черепахин, в длинной до пят шинели, еще без бороды и усов, стоял на фоне какого-то большого белого дома. Арсланидзе и Шатрову показался странно знакомым этот дом, как будто они где-то уже видели его.

— Самая дорогая память,— ответил на вопрос Шатрова Никита Савельевич. Лицо его стало ласковым, чуточку грустным. Веки прикрыли глаза. Натруженные пальцы тяжелых рук сплелись вместе, словно ища взаимной поддержки.— Интересуетесь? Могу рассказать.— Черепахин вздохнул.— Стояла тогда наша дивизия в лагерях под Москвой. И в один день повезли нас, красноармейцев, в Горки Ленинские, где Ильич умер.

Клава тихо подошла ближе. Она не раз слышала этот рассказ отца, но всегда находила в нем для себя новые подробности.

— Осмотрели, конечное дело, парк. Там одно дерево Ильич приказал подлечить, чтоб жило и радовалось. Так оно и растет, зеленое, веселое, а Ильича нет... Показали нам машины, на которых Ильич в Москву ездил. Одна остроносая, как лодка, другая на гусеницах, на резиновой ленте. Это ему рабочие сделали: снегу в ту зиму много было, колесный автомобиль буксовал. Посмотрели лавочку над кручей. Он на ней любил отдыхать. Далеко-о видно оттуда! И село под горой видать. Частенько туда Ильич к мужикам хаживал. И они к нему ходили с ребятишками— кино посмотреть. Потом пошли в дом. Само собой, надели мягкие шлепанцы, чтоб не топать, не греметь. Там в одной комнате — шкаф, огромный такой, во всю стену. На разных языках книги, множество книг. Ученый человек, ему без книг нельзя было. С народом советовался, ну, а с книгами — тоже. Прочитали документы, надписи всякие под стеклом. Одну я списал, для памяти. Клаша, подай мне шкатулку материну!

Из глубины резной деревянной шкатулки, обитой изнутри красным бархатом, Черепахин бережно извлек коричневую книжечку, тщательно завернутую в пергамент.

Лиловые чернила от времени выцвели, но буквы еще различались хорошо.

— Вот. «Телеграмма бойцов Первой армии. Сентябрь 1918 года. Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую— будет Самара!» — прочитал Черепахин и бережно уложил обратно книжечку.— Им Ильич вскорости ответил, что, дескать, взятие его родного города — самая лучшая повязка на раны. Благодарил за жертвы. И еще я видел одежду Ильича.

Черепахин умолк, словно собираясь с мыслями, медленно пригладил волосы.

— Не знаю почему, не выходит она у меня из памяти. Щемит сердце. Ведь глава правительства, а костюм темный, качеством ну вот как на моей хозяйке. Ботинки простой кожи, черные, с круглыми носами. Как это понять? Мои дети, рабочего, живут в достатке, а тот, кто им жизнь открыл... за них свою положил...

Черепахин нахмурился, прикрыл ладонью глаза.

Все молчали.

4

Ровно в шесть Норкин сложил папки аккуратной стопочкой, подровнял, засунул их в ящик стола, запер на ключ и еще постоял, соображая, не забыл ли чего. Плексигласовый человечек, сидевший на земном шаре, наполненном чернилами, внимательно смотрел на Норкина.

Крутов лазил где-то по шахтам. Зоя уже ушла домой. Через тонкие перегородки слышно было, как, шумно переговариваясь, уходят из конторы служащие.

— Я сегодня в перерыв тесто поставила.

— Мой, наверное, уже печку затопил.

— Иван Кириллыч, трахнем вечерком по маленькой?

— Эх и сосну же я! Весь выходной буду спать.

По дороге домой Норкин зашел постричься. В парикмахерской горели рядышком две большие керосиновые лампы с закопченными стеклами. В воздухе стоял густой запах дешевого одеколона, туалетного мыла и табачного дыма. На полу валялись клочья волос. Обрюзгший парикмахер со склеротическим румянцем на щеках лениво водил блестящей машинкой по круглому затылку клиента. В тусклом зеркале Норкин увидел его отражение. Эта был Сиротка.

— Леониду Фомичу сорок одно с кисточкой! Приветствую вас,— радушно сказал шофер, глядя в зеркало.— Присаживайтесь. Я сейчас выскакиваю. С выходным вас. Какая бы ни работа, а сегодня суббота.

— Нагни голову. Шею подбрею,— прервал излияния шофера парикмахер. Он уже вооружился бритвой.

— Я тут рассказывал Спиридонычу, как ребятки лихо бьются,— радостно продолжал свое Сиротка. Норкин не ответил на его приветствие, но шофера ничуть не интересовало настроение парторга, ему нужны были сейчас не собеседники, а слушатели. Сиротка только что плотно поужинал, выпил пива и был в обычном для него превосходном настроении. Его распирало желание поговорить. Немалое значение имело и то, что шоферу удалось подработать в последнем рейсе. На обратном пути из Атарена он подвез до Глухариной заимки семью какого-то горного инженера, и теперь две сотенные бумажки заманчиво хрустели во внутреннем кармане комбинезона.— Вчера еду из Атарена, смотрю — полуприцеп на боку. Не рассчитал скорость на повороте и перекинулся. Только с километр отъехал — лесовозка на дороге. Ударила сзади в самосвал. Вдрызг разбилась. Мотор в кабину ушел. А кузов с самосвала в тайгу улетел. Во удар! Остановился, покурил с ребятами, спрашиваю, как получилось. Занятно все-таки. Оказывается, самосвал стоял на дороге — водитель залез под него, кардан посмотреть. И в это время полным ходом дует сзади, из-за поворота, груженая лесовозка. Как ахнула — аллюр три креста,— так самосвал пополам, а лесовозка вдребезги. Но самое чудное — шофера не тронуло. Он как лежал вдоль дороги, так обе машины над ним и проскочили: своя, от удара, и чужая.

— Не может этого быть, врешь ты все,— угрюмо сказал парикмахер, намыливая ухо шофера.

— Чтоб у меня баллон лопнул, если вру! — горячо запротестовал Сиротка. Он даже заерзал на стуле.

— Сиди смирно! — прикрикнул парикмахер.— А то так и смахну ухо. Вертишься, как на шиле...

— Я давно приметил,— убежденно сказал Сиротка,— что шоферам ничего не делается. Уж как только машины не бьются! Бывает, под откос летит вверх тормашками, кабина всмятку, руль крышу проткнет, а шофер жив. Почему так?

— Наверное, земля вас не принимает, анчуток,— высказал свое убеждение парикмахер.— Всё! Освежить? Компресс? Пудру? Не хочешь, ходи так. Три рубля.

Норкин уселся в кресло.

— Бокс желаете? Или ежик, полечку, Леонид Фомич? — галантно спросил мастер. Спросил для проформы. Он отлично знал, что Норкин всегда стрижется под польку. Закутывая клиента в простыню, парикмахер вежливо поинтересовался: — Что новенького?

— Да так, ничего особенного,— неопределенно ответил Норкин, соединяя руки на животе, рассматривая в зеркале свое отражение. Маленькие зрачки смотрели из-за стекол очков равнодушно и непроницаемо. Под глазами повисли дряблые мешки.

Сиротка закурил, поправил прическу и приготовился рассказать, как однажды ночью вывез из тайги за шестьсот километров к хирургу на срочную операцию своего директора. Но при взгляде на замкнутое, безразличное лицо Норкина передумал и вышел.

— Несамостоятельный человек,— неодобрительно заметил парикмахер.

Движением бровей Норкин подтвердил эту характеристику.

Парикмахеры нередко отличаются несколько философским складом ума. Замечено, что многие из них склонны обсуждать с клиентами коренные вопросы человеческого бытия, проникать в сущность явлений. Приисковый мастер тоже любил такие темы. Но особенно привлекали его зловещие новости, повергавшие в трепет слушателей.

— Говорят, под Новый год ожидается шестьдесят два градуса,— злорадно сообщил парикмахер.— И такой мороз продержится декаду. Все машины станут. А дров на прииске на три дня. Повымерзнем, как тараканы.