Год жизни

Крутов открыл глаза, взял кочергу и пошевелил поленья. С треском взлетели искры. Огонь взметнулся вверх.

«Начальник прииска зажимает критику, не хочет никого слушать». Было б кого слушать, а то я больше забыл, чем ты знаешь, советчик. Тоже мне, учитель, вождь нашелся. На губах еще материно молоко не обсохло, а туда же, критиковать суется!»

Крутов даже засопел от прилива злости, такой же острой, как тогда, на совещании. Но злость сковывала мысли, мешала думать, и Крутов постарался опять сосредоточиться.

Он ни разу не подумал, выполнимы ли практически предложения Шатрова, нельзя ли и в самом деле улучшить бытовые условия горняков. Для Крутова этот вопрос был решен раз и навсегда, и больше к нему он не возвращался. Его волновало другое: почему Шатров так упорно, во вред себе, выступает против него, где разгадка? Самое простое и естественное объяснение, что Шатров думает так же, как говорит, даже не пришло в голову Игнату Петровичу. Он был убежден: упорство Шатрова имеет под собой какую-то тайную подоплеку, не разгаданную им. Что-то тут не так. У Шатрова есть хорошо замаскированная личная причина, ею он и руководствуется, выдвигая свои явно невозможные требования. Уж он ли, Крутов, не знает, что можно сделать на прииске!

Такой ход мыслей Игната Петровича объяснялся всем его сложившимся характером.

Год за годом он постепенно поднимался вверх по ступеням служебной лестницы. Люди, окружавшие его, всячески помогали Крутову своим советом, трудом, приказом, примером. И Крутов рос Многие горняки, бывшие когда-то вместе с ним простыми лотошниками, шурфов-щиками, так и остались ими. Они жили в прежних тесных домишках, просто одевались, с трудом сводили концы с концами.

Иначе сложилась жизнь Игната Петровича.

Каждый год в международном вагоне он отправлялся на курорт. Помешивая ложечкой ароматный чай с лимоном, поглядывал в окно на пассажиров, бестолково

мечущихся по перрону с узлами, деревянными сундучками, плачущими ребятишками. Царственно недоступные проводники вагонов посылали их то в хвост, то к голове поезда, словно забавляясь своей властью. Там, за окном, текла своя трудная, неустроенная, уже мало понятная жизнь. Здесь, в вагоне, всегда стояла ровная приятная температура. Блестели двери красного дерева. Сверкали зеркала. Мягко укачивали пружины сидений. Безукоризненно вежливы были хорошо вышколенные проводники, те самые, что так властно покрикивали на бедно одетых пассажиров с деревянными сундучками и узлами. В вагоне-ресторане к услугам Игната Петровича имелись вина и всякая вкусная снедь.

На курорте Крутов проводил время в обществе таких же солидных людей, крупных хозяйственников. Почесывая заросшую шерстью грудь, распахнув полосатую пижаму, он играл в преферанс или шел на пляж. Для него синело это ласковое море, перед ним тянулись в струнку высокие тополя. Обратно Крутов летел самолетом. Агент приносил ему в номер билет, легковая машина ожидала под окном. Проездом в Москве Игнат Петрович накупал целый ворох вещей, уверенный, что денег хватит на все.

Теперь Игнату Петровичу не приходилось думать о том, что надо наколоть дров, принести воды, подшить валенки, достать отрез на костюм и ордер на его пошивку, прописаться в милиции. Все эти мелкие бытовые дела делались как-то сами собой. Для них всегда находились под рукой услужливые люди. Игнат Петрович не увольнялся, не искал работу. Он стал номенклатурным работником. Его переводили, назначали. К его приезду всегда были подготовлены отдельный дом, кабинет с телефоном.

Распоряжения Крутова послушно выполняли сотни людей, они же могли только просить его о чем-нибудь. И они просили: лишнюю карточку, килограмм помидоров, отрез шевиота,— а Игнат Петрович небрежно, размашисто накладывал косую резолюцию цветным карандашом: «выдать», «отпустить».

Так понемногу Крутов уверовал в свою исключительность. Не один раз ему приходилось распоряжаться людьми, которые, несомненно, были умнее, гораздо образованнее, чем он. Игнат Петрович чувствовал это. И, однако, он был начальником над ними, а они почтительно слушали его приказания. Значит, есть в нем что-то исключительное!

Иногда Игната Петровича втайне даже забавляло такое положение. Черти драповые, и что они ему в рот глядят, мужику сиволапому? Толку-то с их учености... Ну так пусть и пляшут по его указке.

Привыкнув со временем к мысли, что он и в самом деле наделен выдающимися способностями, особыми качествами, которые ставят его выше обычных, простых людей, Крутов, естественно, начал пренебрегать их мнением. Что могли подсказать они ему, такому знающему, опытному, проницательному руководителю? Они видели только то, что стояло у них перед глазами, а он не боялся трудностей, ломал их твердой рукой. Они погрязали в мелочах быта, а он не заботился о них, думал только о выполнении государственного плана, мыслил широко, масштабно.

И вдруг эти петушиные наскоки Шатрова, возомнившего себя народным трибуном, способным поучать самого Крутова!

— А ну-ка, Норкина пощупаю. Как он,— отвечая своим мыслям, вслух сказал Крутов и потянулся к телефону.— Алло! Заснула, что ли?.. Мой кабинет дай. Леонид Фомич? Крутов говорит. Все корпишь там? Ну, ну... Дела, говоришь? Знаешь что, оторвись-ка от дел, приходи ко мне поговорить. У меня что-то поясница ноет, спасу нет. Дома сижу. Чаем тебя напою.

Норкин явился через пять минут. Игнат Петрович даже усмехнулся внутренне: «Запыхался, бедолага. Бежал, наверное». На лице Норкина так и написано было любопытство, смешанное с тревогой. Зачем это он понадобился так поздно начальнику прииска?

— Садись, гостем будешь,— кивнул Крутов на стул.— Наливай себе чаю. Вон сахар, печенье. Пепел-то с пиджака сбрось.

Норкин конфузливо отряхнулся, налил чаю, забыв положить сахару, начал пить, обжигаясь.

Леонид Фомич выпил уже три чашки, а Игнат Петрович все говорил о разном: как отстал в прошлом году от поезда и догонял его самолетом, как вывихнул ногу на охоте за гусями, какой альбом ему прислали из Ата-рена.

— Да, чуть не забыл,— небрежно уронил Крутов,— я Галгану дал команду, чтоб твоей Марфе Никаноровне отобрал двух поросят покрупнее. Завтра посылай за ними на подсобное хозяйство.

— Вот спасибо, Игнат Петрович,— вспыхнул от радости Норкин.— Это такое большое дело! К весне будем со свежим мясом.

— Опять нас с тобой Шатров покроет,— посмеиваясь, сказал Крутов,— ну да ладно, как-нибудь переживем. Ты вот что скажи: как тебе его выступление показалось?

— Вообще, конечно, кое-что дельное он сказал, а в целом...— замялся Норкин, пытаясь угадать мнение Крутова.— Вот насчет агитколлектива правильно. Да и соревнование у нас хромает.

— Ну, агитация, соревнование, всякие там стенгазеты, доски показателей — твое дело,— пренебрежительно сказал Крутов,— на то ты и парторг. А вот насчет моей политической линии?

— Да, уж это он действительно замахнулся. Такими словами не швыряются. Можно бы в другой форме...

— Какая тут, к черту, форма? Ведь ежели политическая линия неправильная, так надо меня с треском снимать! Тебя, как партийного руководителя, тоже —почему проморгал? Да что там — снимать! Тут уже органами пахнет, лагерем!

— А и верно! — помертвел Норкин.

— Вот. И где все это говорится? Не на закрытом партийном собрании, а на производственном совещании, перед всеми рабочими. Чувствуешь, куда Шатров гнет? На руководство рабочих натравливает, на партию, нездоровые, обывательские настроения раздувает. Вместо деталей к экскаваторам — вози колбасу. Вместо шахт — подавай энергию в бараки. Сидеть на планерках скучно, лучше романы читать.

— Молодой ои еще, глупый,— рискнул вставить Норкин,— многого недопонимает по линии производства.

— Что?

— Я говорю, недопонимает еще многого Шатров.

— Недопонимает! Так спроси, поучись у опытных людей, не выскакивай петрушкой на трибуну. Всех критикует, а у себя под носом не видит. План заваливает.

— Сейчас у Шатрова, кажется, неплохо с планом,— осторожно вставил Норкин.— С добычей золота, песков, вскрышей торфов он в этой декаде ничего идет, лучше Охапкина.