В тропики годен

Подходит служитель, маленький старичок, одетый в черное.

– Сегодня выходной, Васко да Гама отдыхает, – вежливо объясняет он. Торгпред переводит.

Гости расстроены. Сторож видит это по их огорченным лицам.

– Откуда сеньоры? – спрашивает он торгпреда.

– Сеньоры из России…

Служитель долго соображает, смотрит в глубину зала, где возвышается гробница великого Васко да Гамы.

– Хорошо, – крестится старик, – Васко простит меня.

В молчании стоят моряки перед саркофагом. Здесь покоится бальзамированное тело великого мореплавателя. Мысленно они на палубе его каравеллы. Саркофаг словно плывет в полумраке старинного храма. Они благодарят сторожа и выходят на улицу, как в другой век, – яркий свет, рев автомобилей, гудки судов в порту.

И снова навстречу – широкие проспекты и площади вечнозеленого города. По оживленным улицам быстро идут, говорят, жестикулируют смуглые, черноволосые люди. Все первые этажи домов в центре заняты магазинами, барами, ресторанами, кафе.

Вдоль улиц – пышные деревья с сочной и нежной хвоеподобной зеленью, которые Шевцов уже видел на бульварах Мадейры.

Растут и цветут рядом лиственные, хвойные и тропические деревья. Все времена года можно увидеть здесь разом. На одной улице – зима, чернеют голые ветви с опавшими листьями; на другой – золотисто-красной листвой царит осень, кружит листопад, шуршат листья под колесами машин. На третьей – распускаются почки на выгнутых ветвях пришельцев из южного полушария. За перекрестком – аллея кактусовых деревьев, а следующая улица ошеломляет огромными, в столовое блюдо, кумачовыми цветами…

Мореплаватели привозили не только серебро и корицу. Они украшали свою столицу заморскими деревьями, экзотическими цветами.

Вдоль улиц – старинные здания с высокими окнами, за чугунными оградами – дворцы. Привкус старины чувствуется везде, город пропитан своим прошлым.

Но на стенах домов, на постаментах памятников – сегодняшний день – день 1976 года: плакаты, лозунги партий, эмблемы – сжатый кулак, красная звезда с серпом и молотом. Кое-где надписи "Вива революция!" перечеркнуты фашистской свастикой…

В городе неспокойно. В серо-голубой форме и синих кепи, с дубинками в руках и пистолетами в кобурах патрулирует португальская полиция. По улицам в "джипах" разъезжают парашютисты-десантники в беретах. В белых касках – военная полиция. На тротуарах у входов в казармы стоят пулеметы.

"Вольво" проезжает мимо Дворца корриды и резиденции премьер-министра.

– В прошлом месяце, – с улыбкой оборачивается торгпред, – во время забастовки строительных рабочих забастовщики блокировали дворец премьера. Как? – он делает паузу, чтобы проехать перекресток. – Вручили премьеру петицию и заявили: пока не будет ответа, никто из дворца не выйдет. И что вы думаете? Привезли бетономешалку, кирпич и тут же начали замуровывать все выходы из дворца.

На холме возвышается здание трибунала. И тут же рядом, за высокой глухой стеной, государственная тюрьма, построенная Салазаром.

– Салазар экономил на транспортных расходах, – объясняет водитель.

На следующее утро во время обхода главный врач заглянул в будку киномеханика. Костя, высокий черноволосый киномеханик с армейской выправкой, – недавно из армии – встал, по-военному поздоровался:

– Здравия желаю, доктор!

На широком столе навалены рулоны кинопленки.

– Вот склеиваю пленку, – пожаловался Костя. – Вечером надо советское кино пассажирам показать, а пленка еле дышит.

– Какой фильм?

– "Человек-амфибия", дублированный, на английском.

– Неужели поновее ничего нет?

– В том-то и дело, что нет. Мало у нас фильмов, дублированных для иностранцев. Эту "Амфибию" уже третий раз им показываю. Они просят: покажите нам что-нибудь про Советский Союз. Хотим, говорят, посмотреть вашу пропаганду. А я только руками развожу… А они вон свою пропаганду каждый день проводят, – показал он на квадратное окошко в кинозал, – опиум для народа!

На теплоходе среди "стаффа" – иностранного персонала для обслуживания пассажиров – есть и священник, плотный, деловой на вид господин с короткой спортивной стрижкой. На всех западных пассажирских судах есть церковь, где идет служба. На "Садко", из-за отсутствия помещения, служба проходит в судовом кинотеатре "Аврора".

Шевцов заглянул через квадратное окошечко в кинозал и остановился, заинтересованный.

В зале ярко горели лампы дневного света. На небольшой сцене перед экраном стоял стол. На столе был аккуратно расставлен религиозный инвентарь: две лампадки, две латунные чаши, подставка для Библии и пластмассовая закупоренная баночка. Рядом – два графинчика: в одном вино – церковное, в другом вода – святая. На пианино лежала аккуратно сложенная белая сутана. В углу сцены скромно стоял потертый саквояж и возвышалась стопка брошюрок.

В зале уже начала собираться паства. Первой вошла старушка монашеского вида, быстро оглянулась – никого нет. Подтянула длинную, до пят, юбку, оправила косынку, перекрестилась и села в первый ряд. Все одеяние и головной убор на ней – точная копия монашеского, но только цвета хаки, модного в этом сезоне.

Потом вошло сразу несколько разнообразно одетых женщин и мужчин, видимо, их мужей. Мужчины держались позади и имели покорный вид. Все входящие брали по одной брошюре и усаживались – кто подальше, кто в первых рядах.

Брошюры в ярких обложках были не чем иным, как древней Библией, напечатанной для удобства по главам, брошюрным изданием.

Постепенно середина зала заполнилась. В первом ряду сидели самые святые старушки, а также те, кто был глуховат.

Время шло, женщины начали перешептываться. Наконец быстрым шагом вошел священник лет сорока пяти, коренастый, с лицом, красным от загара. Он поднялся на сцену, достал из кармана зажигалку "ронсон" и ловким движением зажег обе лампадки. Потом, не глядя в зал, стал быстро переодеваться.

Снял клетчатую спортивную курточку и повесил ее на стул у пианино. Отложной воротничок черной рубашки с помощью булавки на глазах превратился в глухой воротник викторианской эпохи. "Вот это рационализация!" – подумал Шевцов.

На плечи священнослужитель накинул подобие широкого белого платка с длинными лямками, пропустил лямки назад, за спину, потом снова вперед и завязал их крестообразно на животе.

Платок этот, как догадался доктор, предохранял от загрязнения воротник сутаны. Это практично – спецодежда не так быстро пачкается.

Потом пастор через голову натянул длинную, похожую на медицинский халат белую рясу, подвязался пояском и на шею повесил широкий шарф с зеленой каймой, свисающий почти до пола. Вся процедура одевания проходила в молчании, при терпеливом ожидании зала.

Одернув рясу, пастор раскрыл брошюру и поднял ее над головой. Все встали, опустили головы и углубились в чтение. Миловидная женщина в заднем ряду поправила обтягивающие ее сзади желтые брюки, оглянулась и незаметным движением сняла с ушей серьги. Суета сует! Потом осторожно поправила потревоженную прическу.

Рядом с ней тощий сутулый мужчина старательно, так что у него двигались уши, читал тексты. Женщина взглянула на него, вздохнула и тоже начала читать.

Потом все сели и началась проповедь. Священник положил брошюру на подставку, пригладил лысеющую голову и, покраснев лицом еще больше, начал говорить. Постепенно воодушевляясь, он поднял вверх кулак; потом погрозил кому-то пальцем.

Доктор из любопытства приоткрыл окошечко – послушать.

– Не по своему желанию пришли мы в этот мир и не по своему желанию уходим. Моя жизнь, говорим мы. Моя рука и моя нога. Но разве моя эта жизнь, которая, быть может, завтра чужой мне станет, и мои ли эти руки и ноги, которые завтра потерять я могу? Чья же она? Кто владеет нами и будущим нашим…

Проповедник говорил по-английски. Речь его была плавной, движения рук – хорошо отрепетированными.