Тропинки в волшебный мир

Даже не верилось, что на этом самом месте, где стоит сейчас большой пчелиный город, мы три дня назад стреляли вальдшнепов. Кажется, что пасека стоит тут вечно и никогда никуда не убиралась, и в то же время чувствовалось, что все это ново, еще не обжито.

Мы сидели на завалинке пасечного домика в тени, курили и любовались первым облетом пчел после зимы. Был он не только сильным и дружным, но и каким-то веселым. Многие пчелы, видимо опьянев от весны и солнца, в своем веселом и бесшабашном полете залетали, словно невзначай, в темные и еще холодные сени избушки, но, тут же поняв, что делать там нечего, стремглав вылетали обратно…

Иван позвал нас в избушку и стал угощать всех медом, по очень древнему, но сохранившемуся на всех пасеках и до сих пор обычаю. Мед был прошлогодний, перезимовавший и засахарившийся прямо в сотах, необыкновенно вкусный и приятный. Во всяком случае мне он показался намного вкуснее свежего, летнего, только что вынутого из ульев, еще теплого меда. Тот мед особо приторный и начинает быстро щекотать в горле, а этот ничего подобного не вызывал. Иван, словно ветчину, резал его большими кусками.

Окна и дверь в избушке были раскрыты настежь. На подоконниках стояли стеклянные банки с букетами сон-травы и медуницы. Широкий липовый стол для такого случая был до белизны выскоблен.

Иван принес из омшаника дубовый бочонок с кислушкой — немного хмельным напитком, сделанным из меда и старых перговых сот. За столом только при одном виде этого бочонка сразу же стало шумнее. Кислушка удалась на славу. Она была холодная, кисловато-сладкая, освежающая.

Каждый, пригубляя стакан, поздравлял пчеловодов с выставкой, с хорошей зимовкой, желал собрать летом как можно больше меда.

— За все хорошее, Ванюшка! — кричал с противоположного конца стола Дмитрий Николаевич. — Чтоб возить и не перевозить вам все лето мед.

— Спасибо, спасибо, — откланивался каждому Иван, — пейте на здоровье!

Уходили мы с пчельника перед обедом На улице было не то чтоб тепло, а даже жарковато — так сильно припекало солнце. Леса дрожали, окутанные тончайшей голубой дымкой испарины. Серые лощины курились. Пахло лесной прелью, землей, нагретым лесом, и все это перебивал и сдабривал какой-то особый, ни с чем не сравнимый запах весны.

Пчелы неистовствовали. Над пасекой и далеко вокруг стоял невообразимый гул. Цветущие вербы прямо гудели от множества кружившихся над ними пчел…

^— Праздник сегодня у них, — показав на ульи, сказал Сергей Иванович, старый пчелиный колдун, как звали его все на хуторе, и заулыбался от собственного довольства, весны и солнца. — Праздник весны. Ишь, как радуются…

— Это верно, что праздник, — согласился с ним Павел Чернышев. — В такой денек и людям-то всем праздник, не то что пчелам аль там птицам.

— Сейчас на зорях глухари, наверное, заливаются, — заметил Дмитрий Николаевич. — Зори теплые, ясные…

— И не говори, — махнул рукой Сергей Иванович. — Вся живность на земле сейчас празднует. А у глухарей и тетеревов сейчас самый разгар, самые свадьбы. В эту пору я, когда помоложе был, каждое утро по лесам таскался. И усталости никакой и никогда знать не знал. В иное утро сразу пару глухарей заполюешь. А без одного-то сроду и не приходил. Каждое утро!

Весенний день волновал всех. А лес так и гудел от весны. Ошалело, без умолку пели птицы; на весь лес, как автоматчики или телеграфисты, барабанили дятлы, отбивая на сухих вершинках свои первые любовные телеграммы. Один барабанщик сидел у самой дороги на сломанной до половины березе и, упершись в высокий ствол коротким, жестким хвостом, выбивал длинную трель, часто-часто, как заводная машинка: «трррррр, трррррр», — отстукивал он крепким, как долото, клювом. По незнаемости можно было подумать, что это где-то скрипит надломившееся дерево.

Когда мы подошли поближе, барабанщик слетел и, мелькая ярко-красным подхвостьем и белыми погончиками на плечах, вдруг помчался за пролетевшим мимо таким же пестрым, как ярмарочная карусель, дятлом. К ним откуда-то присоединился третий, затем четвертый, и вскоре целая стайка пестро закружилась, ловко лавируя между деревьев, резко и звонко покрикивая: «кик-кик-кик!»

На солнечных полянках вокруг нагретых пней кружились крупные лимонно-желтые бабочки-лимонницы, кирпично-красные в крапинку крапивницы, крушинницы и траурницы. Почти на каждом пеньке на солнечной стороне грелись краснокрылые «солдатики». На придорожных вербах гудели пчелы, шныряли толстые мохнатые, словно сшитые из черного бархата, неуклюжие шмели.

На придорожную канаву, с краями залитую водой, словно выбежала из неодетого леса уже разнаряженная в золотые сережки молодая вербочка и стала босыми ногами прямо у самой воды. Казалось, что деревце живое, как человек, и то ли задумалось над чем, то ли засмотрелось на свое отражение в воде. Наверное, засмотрелось. Ведь вербочка еще только одна такая нарядная в большом неодетом лесу, и засмотреться есть на что. А замечтаться трудно: столько песен и гула в лесу, что разбудят любой, даже волшебный, сон.

— Прямо-таки свадьба у всей этой твари сегодня, — останавливаясь около вербочки, сказал Дмитрий Николаевич. — А шмели, как заправские музыканты в бархатных фраках, в медные трубы ударили. Ишь, как гудят, — как на настоящей свадьбе стараются.

— Нет, до свадьбы им еще далеко, — ответил Сергей Иванович, — недели две. Тогда они по-другому заиграют, еще веселее. А сейчас у них, как у нас в деревнях перед свадьбой бывает, — девишник.

После обеда мы помогли Михаилу поправить изгородь за двором. Потом готовились к охоте на глухарей, набивали патроны, заряжая их крупной нулевой дробью, чистили ружья, отдыхали.

На охоту пошли перед закатом, чтобы до темноты успеть добраться до места.

Было тихо. День как начался тишиной, так тишиной и кончился — ни малейшего колебания воздуха, словно все застыло. На всех крышах захлебывались перед закатом скворцы. В лесу звонко перекликались дрозды.

На пасеку пришли еще до солнышка. Пчелиный гул тут уже стих. Пчелы больше не кружились над ульями, а большими кучками сидели на прилетных досках и тихо жужжали, словно о чем-то таинственно перешептывались или делились меж собой впечатлениями о так славно прошедшем дне.

Иван встретил нас на крыльце. Ладони его рук и весь подол рубашки были пятнисто-серыми от пчелиного клея — прополиса. По всему было видно, что он весь день работал в ульях.

— Ну как, пчеловод, за глухарями пойдем? — полушутя окликнул его Михаил.

— Надо сходить, — спокойно ответил он и спросил:

— А вы что, прямо сейчас хотите идти?

— Прямо сейчас. Там, на месте, лучше переждать.

— Стоит ли? — стал разговаривать Иван. — Лучше переспим у меня на пчельнике, а перед утром пойдем, прямо к песне. Так спокойнее. С какой стати нам целую ночь у костра томиться?

— Шут его знает, как оно лучше-то, — заколебался Михаил. — Опасно ночью-то. Кругом половодье, как бы не выкупаться. Местность сейчас в разлив больно вся переменилась. Где и не ожидаешь — вода!

— Это верно, — согласился Иван. — Мы вчера в микушкинской ручьевине часа два искали броду — днем! А если бы ночью — и не подумай найти. Вода бежит, как напуганная, прямо кипит.

— Ну так что же, сейчас пойдем или как?

— Я, пожалуй, не прочь, — согласился Иван.

Он ушел в избушку собираться, а мы присели на завалинке и закурили. В воздухе, невысоко от земли, небольшими стайками толкалась мошкара. Дмитрий Николаевич заметил мошкариные танцы и сказал, что это к длительному вёдру. Михаил возразил ему.

— Вот если бы высоко летали, тогда верно бы, — сказал он, — быть теплой погоде долго. А тут вон они над самой землей роятся, вряд ли долго продержится вёдро. Воздух давит мошкару, вот она и не поднимается высоко. Так она обычно к дождю кружится.

— Хороший дождь сейчас очень нужен, — чтобы рассеять их спор, сказал я. — Землю, корешки обмыть…

— А как же! — оживился Михаил. — До зарезу нужен! Озимь сразу в рост пойдет так, что за два-три дня не узнаешь ее. Да и вся зелень сразу тронется.