Тропинки в волшебный мир

На небольшой солнечной полянке мы нашли множество цветков медуницы. Поляна синела от них, словно была залита голубой снежницей.

— Первый медонос, — сказал Иван. — Вот завтра пчелки порадуются им. Медисты они очень.

Он стал на колени и, боясь помять этот первый цветок-медонос, долго любовался им, его только что раскрывшимися еще розовыми лепестками. Такой уж этот цветок, медуница. Расцветает розовым, а как только расцветет, — делается сине-голубым, а потом темно-синим. Три цвета меняет.

Мелколесье кончилось. Мы вошли в темный сосновый бор. Под ногами мягко зашуршали туго спрессованные сосновые иглы, лежавшие здесь толстым ковром вперемешку с круглыми, раскрывшимися шишками. Кругом стояли высокие, в три-четыре обхвата толщиной сосны. Кое-где из-под слежавшегося слоя игл торчали прошлогодние веточки вереска, молодо зеленел вечнозеленый брусничник с мелкими, толстыми и жесткими листочками. Ранней весной хорошо в сосновом лесу. Летом, особенно в полдень, не так. Р Воздух здесь сухой, очень уж сильно настаивается на хвое, густо пахнет смолой и всегда почему-то пить хочется.

— Чай хороший из брусничника, — похвалил Иван. — Что дольше листья его преют, тем навар все гуще и краснее делается. Брусничный чай лучше грузинского или другого какого люблю. И не потому, что он у нас тут бесплатно, а просто в самом деле хорош. После него как-то легко сразу делается. После бани напьешься такого чаю — словно помолодеешь.

Шагах в ста от нас поднялся с земли глухарь и, не забираясь высоко, скрылся за деревьями.

— Где-нибудь неподалеку он и петь ночью будет, — сказал я Ивану.

— Тут глухари должны быть, — согласился он, — самое место для них сосна, ель — глушь! Любят они это. Здесь и болот вокруг много, большие болота, одни клюквенники. На них круглый год, почитай, живут глухари. И выводки глухариные летом вокруг этих болот часто встречаются, и токуют они по веснам тоже тут неподалеку. Нужно побывать здесь на утренней зорьке, послушать. Запросто глухаря можно будет заполевать. Михаил Изюков на той неделе тоже где-то здесь одного подстрелил.

В темном бору было холодно и сыро. Во многих местах здесь еще толстым слоем лежал серовато-бурый снег, зернистый, легко рассыпающийся под ногами. Заходили сюда зимой и лоси; всюду виднелись их серые, раза в три крупнее заячьих, орешки.

А вскоре мне повезло… Пробираясь по высокому берегу ручье-вины, на дне которой шумел и пенистый поток, я нашел в осиновой чаще крупный лосиный рог с девятью отростками. Иван в это время был у воды: высматривал брод. Я окликнул его и поднял высоко над головой причудливую корону лесного великана. Иван подошел, внимательно осмотрел находку и определил:

— Старый бык, лет двенадцати. В декабре сбросил. У нас в лесу часто лосиные рога находят, но такой крупный я впервые вижу. Просто повезло тебе, хорошая вешалка для ружья будет.

Во многих марийских избах я видел подобные вешалки из рогов сохатого. На таких вешалках в первую очередь вешались ружья.

— Счастлив ты, — еще раз повторил Иван. — По сосновным грибам надо ходить. Там легко лосиный рог найдешь. Зимой, когда придет время сбрасывать рога, лось чешется лбом о сосну, собьет с нее много коры, тут и рог сбросит. А дня через два и другой где-нибудь потеряет, так же вот о сосенку почешется. Вот по этим затесам мы и ищем весной рога. Затесы эти издалека видно. А в такой чаще, где ты нашел, лось редко рога оставляет. Это, наверное, он запутался рогом в сучьях, крутил-крутил головой — никак, вот и сбросил. У нас хуторские ребята по веснам специально иногда в лес ходят лосиные рога искать. Правда, не всегда, но находят. Главное, только бы затес на сосне увидеть, а уж рог тут обязательно будет, если никто еще не подобрал. А иной раз такой рожок попадется — как ухватик, видно, лосенок сбросил. Повертишь в руках и кинешь в кусты. Куда его понесешь?

— А вот если не подобрать, долго лосиный рог в лесу валяться будет?

— Нет. Лета за два его мыши да белки начисто источат..

Мы перебрались через бурлящий поток по стволу ели, перекинутой через ручьевину буреломом, и вошли в светлый разреженный березняк. Первые, кого мы здесь встретили, были опять-таки дрозды. Они летали по роще большими стаями, звонко кричали. Тут же по кустам целыми стайками перелетали зяблики. Маленькие, чуть крупнее воробья, серенькие птички с белыми заплатками на крылышках, они, видимо, только сегодня появились здесь и так же, как и дрозды, радостно распевали.

В березняке было теплее, суше и солнечнее. Поэтому и жизни здесь было больше. Всюду шныряли птицы, чуть не под каждым деревом пробились и уже расцвели розово-синие колокольчики медуницы, бледно-голубые абажуры сон-травы. Лишь кое-где на северной стороне кустов, где плохо прогревало солнце, еще лежали небольшие глыбы грязновато-серого снега.

— Тут самые тетеревиные места, — тихо сказал Иван, — Пристальнее смотри, может, токовище найдем.

Вскоре и в самом деле в одном месте мы спугнули с земли стайку кормившихся тетеревов в пять птиц, но токовище так и не нашли, хотя очень внимательно осмотрели всю сечу.

— Они и токуют где-нибудь тут поблизости, только враз-то не отыщешь. Надо на зорьке сюда прийти да послушать. Они сами тогда свой ток выкажут, — высказал свое мнение Иван.

Вскоре мы вышли на окраину большого мохового болота. Кое-где на его островах росли чахлые сосенки и березки с сухими, местами уже отпавшими вершинками. Середина болота, как тарелка, была залита полой водой. По всему болоту пухлой подушкой лежал нежно-зеленый торфяной мох, сильно набухший от вешней воды. Мягкие кочки болота и мох были опутаны тонкими, едва заметными, но прочными нитями клюквы, с красноватыми мелкими листочками. На каждой нити, словно бусы, были нанизаны кроваво-красные кислые ягоды. Ягод было много. Алые, розовые, сизые и даже еще белые, они, словно дорогие самоцветы на зеленом бархате, были насыпаны на сфагновый мох. Многие ягоды купались в ржаво-желтой болотной воде, виднелись со дна лужи. Пахло багульником, сыростью, болотом… Недалеко от нас с клюквенника снялась пара рябчиков Иван вынул из бокового кармана гимнастерки маленькую дудочку, сделанную им из куриной ножки, продул ее и, показав мне рукой, что нужно спрятаться, согнулся сам за кустом багульника, приготовил ружье, и тотчас же из его дудочки полилась над болотом призывная трель самочки рябчика. Я изумился, с каким мастерством Иван выводил трель за трелью. И сам я умею свистеть по-рябчиному, и слышал много, как это делают другие хорошо, но все же чуть-чуть с фальшью — еле уловимая, а фальшь. О ней даже нельзя сказать, ее можно только почувствовать, и то очень изощренному уху: будто бы и так, как у рябчика, и в то же время не так, а в чем разница, — не поймешь. Иван же пел — ни капельки отличия, настоящий рябчик, да и только! Не прошло и минуты, как на той стороне болота отозвался самец: «Тиииии-тиильютии-тииильюиии…»

Слышно было, как рябчик, порхая с березки на березку, приближался к нам. Иван замер. Вот-вот эта наивная птица выбежит прямо на мушку.

— Вы чего это там делаете, — вдруг, как гром, прогремело с берега. — Клюкву, что ли, собираете?

Я оглянулся. На высоком берегу болота стоял лесник Егор Опарин и улыбался, видимо, обрадовался, что в такой глуши встретил знакомых.

Рябчик, услышав голоса людей, тотчас улетел к своей покинутой подружке, а нам больше ничего не оставалось делать, как вылезать из болота.

Узнав, что помешал нам, спугнул из-под самого носа дичь, Егор извинился, долго рассматривал найденный мной лосиный рог, щелкая по темной костяной коряжине ногтем, словно определяя его прочность, сказал:

— Хорош! Прошлым летом видел я рогача с такими же вот рогами. Он, наверное, и потерял. Старый лось, мало здесь таких. У нас больше молодежь, а старые быки куда-то уходят, наверное, за Каму, на Урал, а может, и в Сибирь.

Егор рассказал нам, что ходил на зимнюю делянку посмотреть, не подсохло ли там и нельзя ли начинать посадку леса. А вот на обратном пути совершенно случайно набрел на нас. Шел он, собственно, на песню рябчика, а вышел к нам.