Лоцман кембрийского моря

Февраль в Якутске бывает теплее января всего на полтора градуса.

Чуть выглянуло солнце, на Лене наст заиграл нестерпимой для глаз алмазной пылью, всеми цветами радуги.

Великолепные московские очки с дымчатыми стеклами-светофильтрами моментально замерзли. Трактористы старались возможно реже опускать глаза на дорогу. Но больно было смотреть и прямо в воздух, полный отраженного света. Пришлось поискать в меховых кучах сорванные с шапок черные волосяные сетки и приладить к месту, чтобы не ослепнуть.

Очень скоро заныли от холода в лисьих штанах коленки, выдвинутые вперед. Пришлось опять с бранью перерыть все снаряжение; а замерзшие меха кусались, как живые белки, зайцы, лисы, волки, — меха оказались холоднее льда на Дону, на Волге, на Енисее! Покуда нашлись эти собачьи наколенники, пальцы окоченели и не могли привязать. Не удалось отогреть руки верблюжьими перчатками внутри заячьих рукавиц, внутри волчьих. Пальцы не гнулись в глубине мехов и сразу одеревенели на воздухе.

Якуты-проводники, смеясь, оголили руки и повязали богатырям наколенники, а заодно набрюшники, нагрудники, наушники, налобники, ошейники, и подбородники, и куртки — все снаряжение, кроме куклянки-парки.

Эту превосходную одежду из двойного мягчайшего пыжика цвета топленых сливочных пенок трактористы отдали своим машинам! Живым младенческим мехом поверх спальных мешков прикрыли бесчувственное брюхо железных мертвецов, переваривающее огонь на морозе.

Но может быть, это вовсе не мертвецы?.. Может быть, они оживают от огненной пищи?

Чудовищные машины произвели в юртах до самого Оймякона, по всей дороге наибольшее впечатление, возможно, именно тем, что одеты были в нежнейшие пыжиковые куклянки.

А трактористы зябли и с удивлением поглядывали на проводников. Проводники тоже зябли. На них были старые, вытертые парки, штаны и унты холодные, из оленьей замши — ровдуги. Якуты привыкли бежать всю дорогу оленьей рысцой, рядом с нартами, но тракторы шли вполовину медленнее оленей и вынуждали пеших трусить припрыжкой, чтобы не закоченеть.

Скоро трактористы обнаружили невозможность достать часы из-под глухих одежд. Начальник колонны самодовольно расстегнул свою пуговичную шубу и достал часы из нагрудного кармана.

При этом он хотел еще усмехнуться. Но твердая маска на его лице не изменила ни одной черты. Он это и сам почувствовал.

Начальника не слушались пальцы и, хотя угадали в кармашек, упустили часы все-таки мимо. Часы закреплены были на ремешке и благополучно повисли. А застегнуть шубу начальнику не удалось.

Несколько километров он ехал, прижимая локтями к животу расстегнутую шубу. Песцовые рукавицы внутри волчьих не помогли. В досаде, а потом в отчаянии начальник стал просовывать правую руку к голому телу. Потом он срыву набрасывался на петлю, ожесточенно боролся с пуговицей и одерживал труднейшую победу, после чего торопливо прятал руку с мучительной болью в пальцах.

Проводники лукаво следили за героической борьбой начальника с пуговицами и по прошествии изрядного времени прониклись удивлением и уважением к русскому упорству и стойкости. Один из них вскочил на машину и застегнул шубу. Он не высказал при этом ни одного нравоучения, полагая, что начальник вполне убедился в бесполезности и вредности пуговиц.

Остановились обедать безо времени, на правом берегу Лены, возле юрт.

Первый день в пути должен был принести, конечно, первые досады.

Проводники тоже размышляли весь день. Они по очереди взбирались в кресла к Уйбану, то есть Ивану, и расспрашивали по-якутски. Но в якутском языке в начале 1933 года еще не было таких слов, какими Ваня объяснил бы мотор внутреннего сгорания. Ваня голословно отрицал божественность «катерпиллера» и всякое присутствие волшебной силы.

В конце дня проводники отрезали наименее важный краешек одежды на себе, но поярче и повязали на машине своего тракториста — на переднем столбике, поддерживающем крышу: поближе к мотору, чтобы почтительная жертва была все время на глазах у всесильного Мотора и расположила его благосклонность к восхищенному жертвователю. Ибо нет бесов неподкупных и богов, не податливых на лесть…

— Он не всесильный, а сорокавосьмисильный, я уже сказал, — терпеливо поправил Ваня.

Проводник усмехнулся. По его мнению, этого вполне достаточно, чтобы претендовать на идольские почести. Мы величаем Зиму Сорокаобхватной, и этого преувеличения хватает, чтобы Холодная Дама считала себя польщенной. Сорок меньше сорока восьми…

— Не веришь в сорок восемь сил? — спросил Ваня.

— Немножко меньше сорока — верю.

— Сорок восемь.

— Ты сам считал?

— Сосчитай: сколько лошадей увезут его груз?..

Проводник согласился внести уточнение в молитву. Но поскольку она уже была произнесена, не стоило второй раз молиться для того, чтобы умалить польщенного бога внутреннего сгорания. Как ты думаешь?..

Ваня промолчал, и проводник соскочил, чтобы согреться.

В сумерки якуты выбрали место для ночлега.

Снег разгребли до земли, разложили большой огонь и ужинали первый раз на морозе. Ели кипящую похлебку из сала и мяса. Мяса было мало, сала — много.

Сеня зачерпнул кипящую похлебку, посмотрел в свою деревянную ложку с недоумением и, не донесши до рта, зачерпнул вторично. И как только ложка вынесла из котла двадцать граммов похлебки, края покрылись льдом.

— На одной ложке видны и лето и зима, — сказал проводник смеясь.

Ввиду такого мороза оставили мотор головной машины работать на малых оборотах, чтобы этой машиной утром завести вторую. Моторы укрыли мехами, снимая с себя варварку, и санаях-кафтан, и май-тарук, наушник с козырьком, и шапку с наушниками, куртку, фуфайку, нагрудник, набрюшник, наколенники, налобник, подбородник… Торбасы, меховые чулки, шерстяные носки, две пары, — все набрасывали на мотор с прыжками, с яростными выпадами, под конец — нательную рубаху, и, растерев тело, с воплями, для смеха и для храбрости, залезли в остывшие меховые мешки с твердым сознанием, что «не пытают меня, а я делаю что хочу!».

И тогда главное — чтобы выдержало сердце.

Не так страшно показалось утром, согревшись, выскочить из мешка — с отчаянной зарядкой хватать не помня себя, надевать на трепещущее тело железную, обдирающую по коже рубаху, опаляющую морозом.

И во все остальные одежи — в одну, в другую, пятую, тринадцатую — Сеня вмораживал себя заживо в течение получаса лихорадочного и очень внимательного одевания. Затем растолкал ребят и заставил выброситься на мороз. Бедное человеческое тело в страхе сжалось, отдавая свое тепло для отогрева полутора пудов звериных мертвых шкур.

Проводники еще спали на подостланных конских шкурах, укрыв животы парками, а голые спины обратив к погасшему костру. На кофейно-черных спинах успела нарасти белая куржавина инея.

Якуты с криком и смехом потерли спину себе и друг другу и оделись очень быстро.

Начальник запретил разводить костер для завтрака, чтобы не терять два-три часа дорожного времени.

Семену Тарутинову не понравилось предложение проводников позавтракать топленым маслом. Оно кололось, как стекло, и казалось, обрежет язык и десны.

Сеня вылил немного отработанной смазки из мотора и поджег. Снег стаял, не гася огня. Проводники воззрились на колдовской огонь, а начальник сильно накричал на тракториста.

Слава этого костра опередила тихоходную колонну и скоро добежала до Оймякона.

Завтрак сварился быстро.

Тракторы взяли на крюк сани, но сани вмерзли под своею тяжестью. Пришлось повозиться с ними.

Начальник время от времени поглядывал на часы. Он поместил их в рукавице. При часах день потянулся медленно и никак не мог дотянуться до обеда. Проводник вскочил на Сенину машину, где сидел начальник, и закричал ему:

— Начальник! Наверно, время замерзло в рукавице!

Смущенный начальник (ему самому давно хотелось есть) опять поглядел на стрелки и убедился, что проводник прав: часы замерзли, напотев от руки.